Михаил Булгаков - Собачье сердце
— Да дурака валяние… Разговаривают, разговаривают… Контрреволюция одна.
Филипп Филиппович откинулся на готическую спинку и захохотал так, что во рту у него засверкал золотой частокол. Борменталь только повертел головой.
— Вы бы почитали что-нибудь,— предложил он,— а то, знаете ли…
— Я уж и так читаю, читаю…— ответил Шариков и вдруг хищно и быстро налил себе полстакана водки.
— Зина! — тревожно закричал Филипп Филиппович,— убирай, детка, водку! Больше не нужна. Что же вы читаете?
В голове у него вдруг мелькнула картина: необитаемый остров, пальма, и человек в звериной шкуре и колпаке. «Надо будет Робинзона…»
— Эту… как ее… переписку Энгельса с этим… как его, дьявола? — с Каутским.
Борменталь остановил на полдороге вилку с куском белого мяса, а Филипп Филиппович расплескал вино. Шариков в это время изловчился и проглотил водку.
Филипп Филиппович локти положил на стол, вгляделся в Шарикова и спросил:
— Позвольте узнать, что вы можете сказать по поводу прочитанного?
Шариков пожал плечами.
— Да не согласен я.
— С кем? С Энгельсом или с Каутским?
— С обоими,— ответил Шариков.
— Это замечательно, клянусь богом! «Всех, кто скажет, что другая…» А что бы вы со своей стороны могли предложить?
— Да что тут предлагать… А то пишут, пишут… конгресс, немцы какие-то… Голова пухнет. Взять все, да и поделить…
— Так я и думал! — воскликнул Филипп Филиппович, шлепнув ладонью по скатерти,— именно так и полагал!
— Вы и способ знаете? — спросил заинтересованный Борменталь.
— Да какой тут способ,— становясь словоохотливее после водки, объяснил Шариков,— дело нехитрое. А то что ж: один в семи комнатах расселся, штанов у него сорок пар, а другой шляется, в сорных ящиках питание ищет.
— Насчет семи комнат — это вы, конечно, на меня намекаете? — горделиво прищурившись, спросил Филипп Филиппович.
Шариков съежился и промолчал.
— Что ж, хорошо! Я не против дележа. Доктор, скольким вы вчера отказали?
— Тридцати девяти человекам,— тотчас ответил Борменталь.
— Гм… Триста девяносто рублей. Ну, грех на трех мужчин. Дам — Зину и Дарью Петровну — считать не станем. С вас, Шариков, сто тридцать рублей. Потрудитесь внести.
— Хорошенькое дело,— ответил Шариков, испугавшись,— это за что такое?
— За кран и за кота,— рявкнул вдруг Филипп Филиппович, выходя из состояния иронического спокойствия.
— Филипп Филиппович! — тревожно воскликнул Борменталь.
— Погодите! За безобразие, которое вы учинили и благодаря которому сорвали прием! Это же нестерпимо. Человек, как первобытный, прыгает по всей квартире, рвет краны! Кто убил кошку у мадам Полласухер? Кто…
— Вы, Шариков, третьего дня укусили даму на лестнице,— налетел Борменталь.
— Вы стои́те!..— кричал Филипп Филиппович.
— Да она меня по морде хлопнула! — взвизгнул Шариков,— у меня не казенная морда!
— Потому что вы ее за грудь ущипнули! — закричал Борменталь, опрокинув бокал,— вы стои́те…
— Вы стоите на самой низшей ступени развития,— перекричал Филипп Филиппович,— вы еще только формирующееся, слабое в умственном отношении существо, все ваши поступки чисто звериные, и вы в присутствии двух людей с университетским образованием позволяете себе с развязностью совершенно невыносимой подавать какие-то советы космического масштаба и космической же глупости о том, как все поделить, и вы в то же время наглотались зубного порошку!..
— Третьего дня,— подтвердил Борменталь.
— Ну вот-с,— гремел Филипп Филиппович,— зарубите себе на носу,— кстати, почему вы стерли с него цинковую мазь? — что вам надо молчать и слушать, что вам говорят! Учиться и стараться стать хоть сколько-нибудь приемлемым членом социального общества! Кстати, какой негодяй снабдил вас этой книжкой?
— Все у вас негодяи,— испуганно ответил Шариков, оглушенный нападением с двух сторон.
— Я догадываюсь! — злобно краснея, воскликнул Филипп Филиппович.
— Ну, что же. Ну, Швондер и дал. Он не негодяй. Чтоб я развивался…
— Я вижу, как вы развились после Каутского! — визгливо и пожелтев, крикнул Филипп Филиппович. Тут он яростно нажал на кнопку в стене.— Сегодняшний случай показывает это как нельзя лучше! Зина!
— Зина! — кричал Борменталь.
— Зина! — орал испуганный Шариков.
Зина прибежала бледная.
— Зина! Там в приемной… Она в приемной?
— В приемной,— покорно ответил Шариков,— зеленая, как купорос.
— Зеленая книжка…
— Ну, сейчас палить! — отчаянно воскликнул Шариков,— она казенная, из библиотеки!!
— Переписка называется… как его?.. Энгельса с этим чертом… В печку ее!
Зина повернулась и улетела.
— Я бы этого Швондера повесил бы, честное слово, на первом же суку,— воскликнул Филипп Филиппович, яростно впиваясь в крыло индюшки,— сидит изумительная дрянь в доме, как нарыв. Мало того, что он пишет всякие бессмысленные пасквили в газетах… {53}
Шариков злобно и иронически начал коситься на профессора. Филипп Филиппович в свою очередь отправил ему косой взгляд и умолк.
«Ох, ничего доброго у нас, кажется, не выйдет в квартире»,— вдруг пророчески подумал Борменталь.
Зина внесла на круглом блюде рыжую с правого и румяную с левого бока бабу и кофейник.
— Я не буду ее есть,— сразу угрожающе-неприязненно заявил Шариков.
— Никто вас и не приглашает. Держите себя прилично! Доктор, прошу вас.
В молчании закончился обед.
Шариков вытащил из кармана смятую папиросу и задымил. Откушав кофею, Филипп Филиппович поглядел на часы, нажал репетир, и они проиграли нежно восемь с четвертью. Филипп Филиппович откинулся по своему обыкновению на готическую спинку и потянулся к газетам на столике.
— Доктор, прошу вас, съездите с ним в цирк. Только, ради бога, посмотрите в программе котов нету?
— И как такую сволочь в цирк допускают! — хмуро заметил Шариков, покачивая головой.
— Ну, мало ли кого туда допускают,— двусмысленно отозвался Филипп Филиппович,— что там у них?
— У Соломонского,— стал вычитывать Борменталь,— четыре каких-то… юссемс и человек мертвой точки.
— Что это за юссемс? — подозрительно осведомился Филипп Филиппович.
— Бог их знает. Впервые это слово встречаю.
— Ну, тогда лучше смотрите у Никитина. Необходимо, чтобы все было ясно.
— У Никитина… У Никитина… гм… слоны и предел человеческой ловкости.
— Тэк-с. Что вы скажете относительно слонов, дорогой Шариков? — недоверчиво спросил Филипп Филиппович у Шарикова.
Тот обиделся:
— Что ж, я не понимаю, что ли? Кот — другое дело, а слоны — животные полезные,— ответил Шариков.
— Ну-с, и отлично. Раз полезные, поезжайте поглядите на них. Ивана Арнольдовича слушаться надо. И ни в какие разговоры там не пускаться в буфете. Иван Арнольдович, покорнейше прошу пива Шарикову не предлагать.
Через десять минут Иван Арнольдович и Шариков, одетый в кепку с утиным носом и в драповое пальто с поднятым воротником, уехали в цирк. В квартире стихло. Филипп Филиппович оказался в своем кабинете. Он зажег лампу под тяжелым зеленым колпаком, отчего в громадном кабинете стало очень мирно, и начал мерить комнату. Долго и жарко светился кончик сигары бледно-зеленым огнем. Руки профессор заложил в карманы брюк, и тяжкая дума терзала его ученый с зализами лоб. Он причмокивал, напевал сквозь зубы «к берегам священным Нила…» и что-то бормотал. Наконец отложил сигару в пепельницу, подошел к шкафу, сплошь состоящему из стекла, и весь кабинет осветил тремя сильнейшими огнями с потолка. Из шкафа, с третьей стеклянной полки, Филипп Филиппович вынул узкую банку и стал, нахмурившись, рассматривать ее на свет огней. В прозрачной и тяжелой жидкости плавал, не падая на дно, малый беленький комочек, извлеченный из недр шариковского мозга. Пожимая плечами, кривя губы и хмыкая, Филипп Филиппович пожирал его глазами, как будто в белом нетонущем комке хотел разглядеть причину удивительных событий, перевернувших вверх дном жизнь в пречистенской квартире.
Очень возможно, что высокоученый человек ее и разглядел. По крайней мере, вдоволь насмотревшись на придаток мозга, он банку спрятал в шкаф, запер его на ключ, ключ положил в жилетный карман, а сам обрушился, вдавив голову в плечи и глубочайше засунув руки в карманы пиджака, в кожу дивана. Он долго палил вторую сигару, совершенно изжевав ее конец, и наконец, в полном одиночестве, зелено окрашенный, как седой Фауст, воскликнул:
— Ей-богу, я, кажется, решусь!
Никто ему ничего не ответил на это. В квартире прекратились всякие звуки. В Обуховом переулке в одиннадцать часов, как известно, затихает движение. Редко-редко звучали отдаленные шаги запоздалого пешехода, они постукивали где-то за шторами и угасали. В кабинете нежно звенел под пальцами Филиппа Филипповича репетир в карманчике. Профессор нетерпеливо поджидал возвращения доктора Борменталя и Шарикова из цирка.
