Юрий Бородкин - Кологривский волок
— Савино горит!
— А может, и Ефремово, тоже против.
— Я встал, хотел на конюшню идти лошадей осмотреть, а в окошке светлынь, так и обмер, истинная честь, ноги одеревенели, — рассказывал Осип. Был он в одном исподнем, босиком, как привидение.
Багровое зарево то вздымалось, отталкивая темноту, то опадало, как будто огненно дышала сама земля. До Савина километра полтора, и, если бы не заслонял его лес, весь пожар виден был бы точно на ладони.
— Надо бежать на помощь.
— Машину выкатывайте, — распорядился Осип. — Я моментом оденусь и запрягу Карьку.
Серега сшиб тележным курком замок на пожарном сарае. Бабы помогли выкатить машину. Не дожидаясь, когда Осип запряжет лошадь, он побежал в Савино. И опять по пятам за ним вразнобой пыхтели, кажется, мальчишки. Земля гулко отдавалась под сапогами, огонь плясал в глазах, мешал присмотреться к дороге, и казалось, вот-вот натолкнешься на что-то в темноте.
Горел скотный двор. Уже полкрыши занялось. Люди суматошно метались около огня. Рев обезумевшей скотины заглушал бабий крик. Гриша Горбунов ходил вокруг коровника с иконой.
Ветер гнал искры прямо на деревню, поэтому многие боялись отойти от своих домов, а ребята дежурили на крышах. Несколько человек возились около пожарной машины, никак не могли наладить ее. Воду таскали ведрами, впопыхах плескали на стены.
К Сереге подбежал Лопатин, с головы до ног мокрый, встрепанный. Он председатель, ему за все первому ответ держать.
— Выручай! Телки гибнут! — Выхватил у кого-то ведро, окатил Серегу водой. — Может, успеем.
Прикрывая рукой лицо, Серега нырнул в ворота. Задохнулся чадным дымом. На другом конце двора уже рушились стропила.
— Сюда иди! — позвал Лопатин. — Давай силой вытаскивать, не идут, стервы, хоть убей.
Серега на ощупь пробрался в стойло.
— Держи за ошейник!
Лопатин подталкивал телушку, выкручивал хвост — она ревела и упиралась, будто ее тащили не из огня, а в огонь. Серега изо всей силы тянул за ошейник, в горле у телушки булькало и хрипело. Кое-как вытолкали ее на улицу. Снова окатились водой и бросились во двор. Еще трудней было выводить коров. Огонь подступал все ближе, слизывал новую дранку с крыши. Глаза разъедало дымом.
Осип Репей визгливо выкрикивал около пожарных машин:
— Бросьте вы возиться со своей бандурой! Нашу машину надо пускать, наша справная. Бабы! Кому говорят, чертовы куклы? Качайте энту машину. Живо поворачивайтесь!
Поршни сначала сухо заскрипели, потом взяли воду. Осип, державший брандспойт, почувствовал, как толкнуло в руки. Раздался щелчок, и белая плотная струя ударила кверху, крупным дождем окропила крышу. Он приостановил пламя и потрусил, подтягивая шланг, на выручку Лопатину с Серегой. Перед воротами запнулся, и его едва не подмяла корова.
— Ах ты, змей, будь ты неладен! — чертыхался он, норовя ухватить шланг, извивавшийся по земле. Медным брандспойтом молотило, как цепом. — Серега, держи его, окаянного!
Серега наступил на шланг, схватил брандспойт и принялся поливать из него. Во двор уже невозможно было войти. Крыша почти вся обвалилась, голые стропила пылали, будто облитые керосином.
Потушили только к утру. Из пруда выкачали начисто всю воду. Плотный туман, смешавшийся с дымом, застилал деревню. Словно заблудившиеся в нем, тоскливо мычали коровы. Люди устало ходили вокруг обуглившихся стен. Едко пахло гарью.
Ни разу не видел Серега председателя таким удрученным. Лопатин сидел на тележной оси, как-то странно съежившись и моргая покрасневшими глазами, готовый заплакать. От мокрой спины шел пар.
— Двух телок не успели спасти. Спасибо, еще ты подоспел, — сказал он. — Ведь только крышу покрыли. Куда теперь стадо девать? Зима на носу.
— Что-нибудь придумаем, Никанорович, — пообещал Осип.
— Если бы сгорел свой дом, мне было бы легче.
Лопатин сказал это совершенно искренне.
* * *Телушек решили разместить на зимовку по дворам: кто сколько возьмет. Карпухиным должны были привести двух. Серега сам взялся делать перегородку из жердей на дворе. Одна половина оставалась для своей коровы, другая — для колхозных телок. За этой работой и застал его Осип.
— Бог помочь! — поприветствовал он, приподняв кепку. — Мать дома? Меня Захарьевна за укропом послала к ней: рыжики солит.
Примостившись на порожке калитки, Осип вынул из кармана табакерку — это означало, что он расположен к неторопливой беседе.
— Готовишь место для квартиранток — хорошее дело. Жерди-то поплотней ставь, а то завязит голову — и каюк, — начал разглагольствовать он.
Сунул табаку в волосатые ноздри, сладко потянул в себя воздух и принялся с наслаждением чихать, весь вздрагивая и мотая головой. Было удивительно, откуда только берется в его тщедушной груди такой забористый чих.
— Попростыл я этта ночью, когда выскочил босой. А-апч-хи!
— А здорово ты в исподниках перед бабами щеголял! — засмеялся Серега.
— Смех-то смехом, а кабы не я, может, половина скотины погибла бы. Кто поднял набатом деревню? Потому что, когда все дрыхнут, ровно барсуки, я кажную ночь просыпаюсь аккурат со вторыми петухами и иду осматривать конюшню. Опять же, кто машину доставил в Савино? Ведь тамошняя оказалась негодной, — хвалился Осип. — У меня во всяком деле порядок. Посмотри, на конюшне как все обихожено, иной раз и ночевать-то домой не хочется идти, кабы светло было, сидел бы да ковырял лапти. Чего дома-то хорошего? Захарьевна моя — это же лайка натуральная. Точит и точит меня, как надоедливый комар. Ума не приложу, как взял в жены такую скверную бабу? — почесал в серых, спутанных, будто кудель, волосах, словно и в самом деле задумался над этим вопросом.
— Наверно, по любви женился?
— Какая, к шутам, любовь! — досадливо махнул рукой Осип. — Вернулся я с фронта в шестнадцатом годе, смотрю, младший брат обскакал меня: жену привел в дом. Ну я и давай по-военному, сгоряча свататься. К слову сказать, на службу-то мне и не надо было идти, да подсуропил один человек, за него и парился пять годов, ядрена корень.
— За кого?
— Прежде ведь не всех поголовно брали в армию, а определяли взять из деревни столько-то парней. Вот стали бросать жребий: кому идти служить, кому не идти. Я вытащил бумажку, читать не умею и говорю Ваське Коршунову, посмотри-ка. Он, сукин сын, повертел бумажку-то и говорит: не повезло тебе, а сам подсунул мне свою. После хвастал мужикам, как объегорил меня. Про чево я начал-то?
— Как сватался.
— Поехали к ефремовской славнице Анне Кузьминой. До этого только раз проводил ее с гуляния. Калякать я умел баско, иду да рассказываю ей про свои геройства, а она тихонечко посмеивается, веселая такая, вижу, расположение имеет. Ну, значит, и приезжаем к ней. Сватья Александра, моя крестная, повела складную речь, дескать, вы видели сокола, покажите нам голубку. Кузьмин сидит за столом, пыхтит, вздулся, как тесто. Уперливый, несговорчивый был человек и видом мрачный. Молчал он, молчал эдаким бирюком, потом поднялся из-за стола и говорит: «Надо избу выстудить, жарко». Если бы время-то было наше, советское, я бы, истинная честь, не позволил ему, зимогору, силом удерживать дочь. А тогда мы со сватьей Александрой не солоно хлебавши повезли домой шест[5]. Она мне всю дорогу выговаривала, дескать, страму набралась через такого жениха. Сам-то я горевал недолго, так уж характер устроен: любая печаль отскакивает от меня. Другой после такого сватовства ходил бы точно в воду опущенный. Хоть ты бы, к примеру. Верно?
— Ты дальше рассказывай про свою женитьбу, — поправил его Серега.
— А что дальше? Еще сватался, на этот раз в Савине, тоже к славнице. После — к нашей шумилинской Лимпиаде Морошкиной. Словом, навозил шестов. Вот тут-то и дошел черед до Захарьевны. Не зря говорят, суженую и на кривых оглоблях не объедешь. Разозлился от всех неудачностей да и взял ее в жены, можно сказать, повезло ей, а то и по сию пору осталась бы Христовой невестой. На четыре года она меня старше. Ну, понятно, коли в девках сидела до такой поры, значит, не было в ней никакой приглядности. Это бы, пес с ним, пообтерпелся я около нее, так вот беда: ребят нам бог не дал. Вначале вроде смирная была, а теперь, смотри, какая языкастая, шипит, будто каленое железо в воде. Тьфу! — Осип по-молодому легко вскочил с порога, попридержал жердь, помогая Сереге. — Ты тоже, поди, невесту уже подыскал? Жив буду, возьмешь меня сватом, я энтого опыту понабрался, умею. Нонче любую девку сватай, отказу не будет. А лучше гуляй годов до тридцати. Чего доброго, попадется такая, как моя Захарьевна, ну и наплачешься. Я-то не больно ей потачку даю, живо в оглобли введу. У мужика должна быть своя непреклонность против ихней бабьей трескотни…
