Ольга Гуссаковская - Вечер первого снега
Он о чем-то подумал. Оглянулся.
— Слушайте, мы здесь одни. Сознайтесь: вы ведь работаете на какую-то редакцию?
— Нет, Вячеслав, я не журналист и быть им не собираюсь. Я только то, чтобы видите.
Как все-таки в нем много отцовского! Да, он наследник, он уже во всем ищет выгоду. Жаль. Мне казалось, что в нем больше наивности, свежести. А так… Кончит институт и пойдет к людям, а что он им принесет? Отцовскую копилку?
— Лена, я не понимаю вас. Как вы живете здесь, ради чего?
В открытую дверь заглядывали сумерки. Вдруг донеслись звуки вальса. Это Яша наладил свой приемник. Пятая симфония Чайковского в тайге. Разве такое можно представить себе в городе?
— Ищу страну Синегорию, Вячеслав, — спокойно. ответила я.
Темная фигура на мгновение заслонила дверь. Вячеслав ушел, не сказал ни слова…
10
Вечером под потолком неуверенно зажглась лампочка. Вероятно, она просто забыла, как это делается. Обычно подстанция далеко, где-нибудь на линии. Сегодня линия проходит около «бабьей республики», и мы чувствуем себя цивилизованными людьми: у нас есть электричество.
В дверь заглянула Ганнуся.
— Леночка! Идите к нам. Сейчас последние известия будут. — И побежала еще за кем-то.
Уже уходя, я опять увидела Вячеслава. Он лениво швырял с берега камешки, пытался «испечь блин», но у него ничего не получалось. Камни тонули сразу.
Он повернул голову:
— Куда это вы?
— Последние известия слушать. Идемте.
Протиснувшись кое-как в комнату, я невольно подумала, что радио изобрели не для больших городов, а именно для нас — тех, кто не купит газету и не выключит надоевший репродуктор.
Лица у всех были затаенно-радостные и удивительно хорошие — как накануне праздника. Вежливые Яшины руки казались нестерпимо медлительными.
И вот в писке морзянки возник голос Большой земли. Строгий, размеренный, как бой курантов, голос, который вот уже столько лет сообщает вам о самой большой радости и самом большом горе. Все переглянулись: о чем же сейчас?
— Это передают проект новой Программы партии. Тише, товарищи, — предупредил Алексей Петрович.
Но и так было тихо. Слушали все, но каждый по-своему.
Яша аккуратно записывал что-то в блокнот. Зеленоватый свет от шкалы приемника освещал сосредоточенное, как на экзамене, лицо.
Ганнуся сидела рядом, прикрыв глаза ресницами. Темные стрелки бровей сомкнулись у переносицы.
Не знаю, запомнила ли она хоть одну цифру. Наверное, нет. Но я уверена: из всех нас одна Ганнуся видела будущее так ярко, как будто уже в нем жила. И оно было прекрасным, как сказочная Синегория. Только так. Иначе не стоило мечтать.
За открытой дверью стоял вечер. Сквозь голос диктора прорывались голоса тайги: шумела речка, все на одной и той же длинной ноте кричала птица. Тайга говорила: «Будущее близко, но дойти до него нелегко. Я еще осталась, не забывайте об этом, люди».
«Нет, Яша все-таки ближе к завтрашнему дню, чем его жена, — подумала я. — Он лучше знает, ценой чего достигаются синие дали. Он знает что-то такое, чего до сих пор не знаю я».
— А как ты думаешь, про нас скажут?
Я обернулась. Жене и тут не сиделось на месте. Нить мыслей оборвалась.
— Про тебя персонально доложат, жди. Всем сестрам по серьгам будет… — тихо съязвил прораб. Он сидел в сторонке, вздыхал, покачивал головой, прятал в уголках губ усмешечку. Наверное, не зря про него говорили, что он человек «с прошлым».
Женя вспыхнула, но Лева положил ей на плечо руку, показал глазами: не мешай людям. Она промолчала.
Костя, стоявший у двери, фыркнул. Увидел, что никто больше не смеется, притих.
Алексей Петрович слушал, как солдат слушает команду. Для него услышанное тоже было приказом. И прямо напротив него сидел Кряжев. Медвежье лицо неподвижно, руки тяжело лежат на коленях: никто не скажет, о чем человек думает.
Далекий голос заговорил о самом интересном для каждого — о том, что будет уже завтра. Далекое, манящее слово «коммунизм» встало за следующим листком календаря — наше завтра…
Мне показалось, что тайга отодвинулась. Не знаю, как это лучше сказать. Просто все то угрожающее, вечное, чему, казалось, еще многие годы жить, исчезло. Как-то особенно непривычно я почувствовала силу всего созданного человеком. Даже то, что мы здесь слушали Москву, что в двух шагах отсюда мерно работала подстанция, было чудом. И я поняла: наша дорога туда, в будущее, вся будет состоять из таких чудес, незаметных лишь потому, что мы делаем их сами…
По лицам пробежала радость.
— Доживем, товарищи, а? — спросил Яша.
— А как же иначе! Я, например, обязательно! — уверенно заявил Лева.
— Может, тогда и не надо будет в тайге маяться, и так всего достанет, — постно сложила губы Марья Ивановна.
— Ну, на наш век тайги хватит, — отозвался ее муж, и впервые что-то мелькнуло на его лице. Ирония, недоверие? Не знаю, но почему-то от его простой фразы слова померкли.
Зеленая шкала приемника мигнула и вдруг погасла. Яшины руки торопливо забегали, ища неполадку. Но, видимо, дело было серьезное: Яша сокрушенно покачал головой. И тогда поднялся Алексей Петрович. Он один мог так говорить — очень просто об очень большом, и это сразу зачеркнуло все сказанное Кряжевым.
— Товарищи! Очень жаль, что мы не услышали всего. Что ж поделаешь, такая у нас работа. Тайга. Но мы потом достанем газеты, вы не беспокойтесь.
Задумался на минуту. Потом быстро оглянул всех.
— Хотел попозже собрание провести, но, думаю, лучше теперешнего времени не будет. Говорить, кто в чем виноват, не хочу сейчас, не стоит, да вы и сами все знаете. А вот как дальше жить будем, это уж вы мне скажите. Думаю так: надо нам, товарищи, на комплексную работу переходить. Так и контроль и порядок будет, а иначе — воду толочь. Еще сорок лет до коммунизма не доберемся.
Женя вскочила.
— Правильно! Я же давно говорю, нас и в техникуме учили…
— Учили да недоучили, — буркнул Кряжев и повернулся к Алексею Петровичу. — Что ж, коли остальные мастера согласные, то и я не против. Работа у каждого своя, ее не спрячешь. Только вот лодырям вольготно будет. Я работаю, он чифирок гоняет, а деньги поровну?
— А ты сам и посмотри, чтобы никто чифирок не гонял, тогда и обиды не будет, — весело сказал Толя Харин и тоже повернулся к начальнику. — Дело, Алексей Петрович, я тоже об этом думал.
Все зашумели, но деловито, без ругани. На табурет вскарабкался Семен Васильевич. В руке неизменный блокнотик с косыми скобками каких-то пунктов. На лице — трепетная радость.
— Товарищи! Я тут одно предложение хочу внести, зачитать, так сказать, проект постановленьица. Товарищи! Мы должны добиться присвоения бригаде звания коллектива коммунистического труда, — начал читать Семен Васильевич. — Отвечая делом на исторический…
Алексей Петрович тронул прораба за плечо:
— Подожди, Семен Васильевич! По шпаргалке о таком большом деле не скажешь. Конечно, другие могут не согласиться со мною, но я думаю, такое обязательство нам еще рано брать. Не выполним. А хуже нет — замахнуться, да не ударить.
Это право никто у нас не отберет: будем и коммунистической бригадой, но работать-то по-коммунистически надо выучиться раньше! Вот и начнем учиться.
— Крепкая нужна наука — это точно, — охотно подтвердил Кряжев, и опять его слова чуть заметно изменили чужую мысль. Но на этот раз на них никто не обратил внимания.
Несмотря на открытую дверь, стало душно. Я встала, чтобы выйти на улицу, и тогда увидела Любку. Она стояла на пороге за Костиным плечом. Зеленоватые глаза в упор смотрели на Кряжева с откровенной непрощающей ненавистью.
Но я не успела задуматься над этим. Меня отвлек голос Алексея Петровича.
— Коммунистов здесь нет, говорите? — Он отвечал на какой-то вопрос прораба. — Комсомольцы есть! Они и пойдут впереди, — Ласково притянул к себе Женю, улыбнулся: — Вот вам и организатор!
Что сделалось с Жениными глазами! Им не хватало места на лице!
— Это девчонка-то? — недоверчиво спросил прораб, — Здесь же тайга.
— Не девчонка, а комсомолка! — горячо вступился Лева. — И она не одна, мы поможем.
— Комсомольцы, вперед! — полушутя, чтобы не показаться смешным, сказал Толя и, словно нечаянно, поравнялся с Левой.
— Да, именно так: «Комсомольцы, вперед!» — серьезно подтвердил Алексей Петрович. — Только так!
11
В августе ночи темные. С речки ползет туман. Ночной смене трудно. Женя приходит под утро продрогшая, молчаливая. Не взглянув на горячий чай, быстро раздевается и ложится рядом со мной; «Ой, согрей меня, Леночка!»
Руки у Жени тонкие, детские, и вся она по-детски доверчивая и милая. Если бы у меня была дочь, я так же грела бы ее своими руками, так же тихонько прятала в тлеющие угли кружку с горячим чаем.
