Алексей Кожевников - Том 2. Брат океана. Живая вода
— Выпью, выпью. От всей души. — Конгаров поднял вино. — За твое счастье, Аннычах! Но не за то, о каком ты думаешь. За него не стану. Его не будет, — и выпил.
— Не будет? — в большом удивлении, от которого у нее сорвался голос, переспросила девушка.
— Не будет.
— Почему?
Конгаров сказал, что надо перейти с террасы в комнату, откуда не так слышно на улицу. Перешли в комнатку Аннычах, сели к маленькому столику, за которым девушка в школьные годы готовила уроки, а теперь занималась рукоделием. На столике лежали клубочки разноцветных вышивальных ниток, вязальные крючки, спицы, незаконченное вышиванье ярким шелком по темно-синему сукну.
— Эпчелей не из тех, которые дают счастье. Он любит только себя. Других не умеет.
— Зря говоришь, — прервала Конгарова Тойза. — Эпчелей постоянно твердит: Аннычах, Аннычах…
— Подожди, мамка! — с досадой сказала девушка и потом нетерпеливо Конгарову: — Ну-ну!
— Есть дорога. Она пряма и гладка. Есть целая степь. А Эпчелей скачет через поле, — говорил Конгаров медленно, с остановками, точно слова были тяжелыми камнями — поднимешь один, и уже надо отдыхать. — Эпчелей не думает, что Иртэн и Хызырка плакали над этим полем.
Аннычах слушала, неотрывно глядя на Конгарова. Ее расширенные глаза, приподнятые брови, приоткрытый рот выражали глубокую озадаченность.
Но Конгаров решил, что наговорил уже достаточно, н принялся задумчиво перебирать цветные клубочки.
— Аспат, с чего у тебя такая злоба к Эпчелею? — тихо спросила Аннычах.
— Это не злоба. Это правда.
— Тогда говори все! — Она перегнулась через стол и почти вплотную придвинулась к Конгарову. — Все-все!
— Ты сама знаешь больше моего.
— И все равно говори!
— Помнишь, ездили к нему? Стан, как волчья нора, пропах кровью. Баранчика помнишь?
Тут Аннычах сдвинула брови: довольно!
Заметив это, Тойза крикнула Конгарову:
— Замолчи! Эпчелей… Эпчелей… А сам-то хорош?..
Сидеть за одним столом, глядеть друг другу в глаза стало для всех непереносимо. Конгаров отошел к окну, достал трубку и, позабыв набить ее, тянул пустую. Аннычах, сидя у столика, сосредоточенно перематывала желтые нитки с клубочка себе на палец. Тойза тяжело шаркала по всей комнатке, перекладывая без всякой надобности разные вещи, и бормотала:
— Вот и привечай таких. Он ест, пьет, а потом… Верно сказывало мне сердце: не пускай, не будет добра от этого человека.
Заметив, что Аннычах занимается не делом, она отняла у нее клубок, проходя мимо Конгарова, забрала у него неосознанным движением трубку, потом, взглянув на нее, плюнула, вернула Конгарову и сказала:
— Чего стоишь? Давно время уходить.
Он запустил руки себе в волосы, взъерошил их и глубоко вздохнул.
— Сейчас. Одно только словцо, последнее. — Шагнул к Тойзе, взял ее за плечи. — Ты мне как мать.
— Вот не хочу такого сына, — она сбросила его руки.
— И все равно как мать. Не отдавай Аннычах Эпчелею!
Перешел к столику, сел напротив Аннычах.
— Ты мне как сестра. Не выходи за Эпчелея. Ни за кого не выходи. Ты еще маленькая. Порадуйся в девушках. Расцвети. Ты и сама не знаешь, какая может быть хорошая у тебя жизнь. Береги ее!
Тойза начала тормошить Конгарова за рукав:
— Будет, будет…
— Человек — это мир. Неповторимый мир, — торопился говорить Конгаров. — Звезда. Погубить жизнь человека — потушить звезду. И больше никогда ее не увидеть. Иду, иду, Тойза. Ты, Аннычах, поезжай учиться.
— Помешался на своем ученье. Знаем мы его… — Тойза сердито перебросила на постели тугую подушку. — Иртэн от ученья эту подушку насквозь проплакала.
Конгаров сложил свои пожитки, затем постучался в комнатку Аннычах.
— Тойза, Аннычах, я ухожу. Спасибо за все!
— Иди, иди, — отозвалась Тойза.
— Спасибо! Спасибо! От всей души!
— Ничего нам от тебя не надо.
Аннычах промолчала. Она продолжала сидеть у столика все с тем же выражением, с каким оставил ее Конгаров.
Он раскинул свою палатку за ближайшими курганами: если ему нельзя оставаться под крышей у Кучендаевых, то и уходить далеко от них тоже нельзя; пусть Тойза, быть может, и Аннычах решили порвать с ним и думают, что порвали, он-то понимает, что разрыв этот только кажущийся, на самом деле они связаны теперь еще крепче, возможно, на всю жизнь.
Степан Прокофьевич, Домна Борисовна и Орешков начали собираться в Главный стан. С переходом табунов на «дачу» директору, парторгу, зоотехнику, ветеринарным работникам придется постоянно бывать здесь, и всякий раз обременять Кучендаевых ночевками, обедами — не дело. Они решили оборудовать на Белом заезжую, а пока нет ее — возвращаться на ночь домой. На машине от Белого озера до Главного стана всего час пути.
Но Тойза рассуждала по-иному: вечером ехать домой, утром снова сюда — это, значит, гостям не понравилось у нее. О том же, что стеснят кого-то, пусть и не думают. Она распахнула перед гостями комнату, в которой жил Конгаров, где ничто уже не напоминало о нем, кроме табачного запаха, пропитавшего деревянные стены. Скоро выживут и его: все окна были распахнуты настежь.
— Эка степь, а вы домой, — сказала Тойза. — Один заснет здесь, другой на террасе, третий в сенях. Еще сарай есть. И в нем сено. А вы домой…
— Куда девался Конгаров? — спросила Домна Борисовна.
— Ушел, — и старуха рассказала, как ушел он. В ее изображении это выглядело очень нелестно для Конгарова: был принят лучше, чем родной, он же в ответ решил расстроить свадьбу Аннычах, наклеветал неведомо что на Эпчелея. — Поила его, кормила… Да это — пустяки, мы не глупые. Любила его как сына — вот что обидно. — Старуха приложила к глазам конец своего головного платка. — Когда такие люди пошли, и жить неохота. И что теперь будет с Аннычах?
Гости решили ночевать на Белом. Мужчины ушли к табунщикам посмотреть, как расположились они, есть ли у них все необходимое.
Домна Борисовна осталась поговорить еще с Тойзой. Она не верила, что Конгаров поступил именно так, как поняла это старуха: за хлеб-соль, за привет и любовь отплатил злой неблагодарностью. Тут какое-то недоразумение. Она боялась, что разобиженная, к тому же словоохотливая, Тойза начнет усиленно восстанавливать всех против Конгарова, и появятся новые обиды, размолвка перерастет во вражду. Она попросила показать ей хозяйство, а по пути внушала Тойзе:
— Не торопись обижаться на Конгарова. Он еще одумается. Ничего не говори пока Эпчелею. И другим не говори. Незачем всякому знать про ваши дела.
После ужина Домна Борисовна позвала Орешкова и Лутонина к озеру побродить и, когда вышли, сказала, кивая в сторону Кучендаевых:
— Меня беспокоит эта история.
— Вы узнали что-нибудь новое? — спросил Лутонин.
— В том и дело, что не узнала. Старуха твердит все то же. Аннычах терзать расспросами мне жалко. И вряд ли чего добьешься. Она избегает людей, уехала в степь — и нет до сих пор. Самое верное — спросить Конгарова.
Степан Прокофьевич высказал сомнение — удобно ли это: дело личное.
— Но касается наших работников. И нельзя еще, сказать, такое ли уж личное.
Пошли искать Конгарова.
Встревоженная вмешательством Конгарова, Тойза решила поскорей сыграть свадьбу и позвала Урсанаха пересмотреть, не откладывая, приданое для дочери. Накапливалось оно постепенно, уже несколько лет. Уродится красивый курчавый баранчик, его зарежут, не дожидаясь, когда он вырастет и шерсть на нем распрямится, шкурку выделают — и в сундук; попадутся на глаза при поездке в Главный стан или в город подходящая материя, интересная посуда — их купят и тоже спрячут до времени.
Стоя на коленках перед раскрытым сундуком, Тойза подавала разное добро Урсанаху, который сортировал его по кучкам, и втолковывала попутно:
— Сегодня же надо выпросить у директора отпуск для Аннычах, а еще лучше полное освобождение от работы. Довольно ей гонять в седле, пора привыкать к котлу. Я устала. Завтра надо привезти из Главного стана портниху, потом ехать в город, купить кое-что.
Перечислив все неотложные дела, она спросила:
— Понял? Не забудешь?
— Ничего не понял, — старик озадаченно и виновато покрутил головой. — Ты говорила с ним? Повтори-ка, что ему надо от Аннычах.
— Кому?
— Конгарову.
Оказалось, что Урсанах все время раздумывал о Конгарове, а Тойзу и не слушал и вещи раскладывал как придется.
— Ох, этот Конгаров! Сам привез его. Где подобрал, зачем — я не знаю. И говорить о нем не хочу! — рассердилась старуха.
Но отмахнуться было нельзя и, посердившись, пофыркав, начала объяснять, как понимает Конгарова: он, скорей всего, потому так взъелся на Эпчелея, что сам метит на Аннычах; но говорить об этом прямо боится — кто это отдаст свою единственную дочь такому шатуну! — вот и выманивает девушку под видом ученья.
