Иван Рахилло - Первые грозы
Он неестественно засмеялся и стал наливать себе вина.
— Волнуешься, — поддел невинно угрястый. — А то можно отставить, пока не поздно.
— К чёрту! Не в моём характере откладывать начатое дело... Давай сюда посуду!
От волнения Сашка выражался односложно.
— Надо потише — через стенку слышно... Шпоры сними, раззвенелся, как цыганка.
Сашка разглядывал у лампы нож — он сверкал в его руках, как пойманная рыба.
Оцепеневший Митя подглядывал за приготовлениями с пересохшим ртом, почти теряя сознание от горя и зловония подсунутых портянок.
Сашка поднял над ванной голову телёнка (Мите хорошо видны были его закаченные белки) и снизу полоснул его ножом по вытянутой шее: тёмная струя с силой рванулась из горла, застучав о железо, как весенний ливень. Передние ножки телёнка подломились, и он упал на колени.
— Готов, — сказал Сашка с приподнятой молодцеватостью. Уши телёнка обмякли. Он не мычал. Угрястый с любопытством наклонился над его опавшей головой, стараясь всмотреться в полузакрытые телячьи глаза.
— Как у человека,— произнес он с грустным удовлетворением, словно сделал для себя какое-то очень важное и неприятное открытие. — Ванна-то дырявая, кровь протекает на пол, — с тревогой обернулся он к Сашке.
— Как дырявая? Надо замазать чем-нибудь, следы могут остаться.
— Зря мы его уходокали...
— Отчего ж зря?
— Мяса нет и нет... Одни кости да вонь. Мерзость!
— Надо отмыть пол и привести помещение в порядок. Отвечать небось мне одному придётся, — забеспокоился Сашка.
— А шашлык?
— К чёрту шашлык! Телёнка в уборную оттащим...
— Ты очумел... Он в дырку не пролезет.
— Руби его на куски, а я схожу за тряпкой.
Мите из-под койки было видно, как топор с хряском прорубал в телячьем боку узкое ущелье — туша развалилась надвое.
Тяжёлая, отталкивающая вонь поднялась из дыры, заполнив собой весь сарай. Угрястый, покашливая, хмуро крошил топором телёнка на части, изредка поплёвывая на ладони.
Сашка втащил в охапке тряпьё и свалил его на пол.
— Разрубил?
— Готов. Никак пальто принес?
— Моя гимназическая шинель. Отслужилась...
— Чудак, она же почти новая.
— Аллах с ней, англичане новей дадут. Недаром же воюем.
— Однако мясо довольно душистое...
— Одолевает?
— Слезу катит...
— Ну, шинелька, — грустно вздохнул Сашка, — юность отошла, а также и все телячьи восторги. Наваливай!
— Куда?
— Прямо в шинель и наваливай. Я пойду гляну — на дворе никого?
— Тихо... Бери за тот край.
Сапоги угрястого, споткнувшись о порожек, бухнулись в мягкую пыль двора. Митя выбрался из-под койки, не теряя времени схватил с одеяла револьвер и стремглав бросился домой, пришпоренный удачей.
Земля и крыши, словно известкой, были выбелены высокой полнотелой луной. Дремали тёмные деревья. Сашкин отец в нижнем белье проковылял через двор и, сняв с погреба ночной горшок, позёвывая, понёс его в квартиру. Митя притаился в тени, выжидая, когда он скроется в дверях. Перебравшись через забор в свой палисадник, Митя отдышался и, нащупав под ногой веревку, поднял её: этой веревкой мать обыкновенно привязывала телёнка к дереву. Злоба и нежность охватили Митю.
Глава тринадцатая
Осенью явился на костылях Никита Шалаев. Он неумеючи волочил своё обглоданное болезнью тело, останавливаясь и шумно дыша после каждой уличной канавы. На дверях висел чужой, незнакомый замок. Никита отворил ставню и заглянул в окно: в комнате стояла его кровать, но покрытая чужим стёганым одеялом. Он недоуменно оглядел двор и железный скребок для очистки налипавшей на обувь грязи. «Заржавел, — грустно усмехнулся Никита, — давно не очищал. А теперь и вовсе не придётся». Приколов булавкой повыше колена опущенную штанину, он повис на костылях и протащился через двор в соседнюю квартиру, к Муратовым. Дверь изнутри была закрыта на крючок, он постучал костылем.
Послышалось шарканье подошв.
— Кто там? — справилась за дверью Митина мать.
— Отворяй-ка ворота!
— Никитушка?..
— Добрый день, соседка. Кто это там в моей халупе окопался?
— А не знаю, — отмахнулась старушка, — не моё дело. У Митьки спрашивай. Связался он на мою голову не знай с кем!.. Дома не ночует.. Заходи, заходи, чайку попьём...
Глянув на его приколотую штанину, она быстро-быстро моргала и, не отвечая от волнения на его вопросы, побежала скорей в кладовку доставать свеженаваренного варенья. Никита опустился на сундук и поставил костыли к стенке. До сих пор он не мог освоиться с тем, что у него отняли ногу. Одолевали сны. То он ездил на велосипеде, то гонялся с кем-то наперегонки, то взапуски одним духом взбегал на девятиэтажную лестницу — во всех этих видениях главную роль выполняли ноги. Постепенно он привыкал к своему положению, но каждая свежая встреча больно напоминала о том, что он — калека.
— Вот, соседка, охромел...
— Спасибо, живой остался.
— Умереть лучше. Я в лазарете от скуки о многом передумал. Самое страшное на свете — жить. Опасности на каждом шагу: и война, и тиф, и холера, и чахотка...
Она жалостливо посмотрела на Никиту и пододвинула варенье:
— Вишнёвого наварила, попробуй... Оно правда, что опасности подстерегают. Я про такой случай слыхала... Одному извозчику цыганка предсказала, что он умрёт от лошади. Извозчик стал другим делом заниматься, малярным, а лошадей с той поры обходил за версту. Идёт он раз по улице с ведром краски, а был страшный ветер. Вдруг с крыши срывается вывеска, прямо в висок ему, и положила на месте. А на вывеске написано: «Пивная Белый конь». Вот она судьба! Раз сказано: от лошади помрёшь — никуда от неё не скроешься.
Никита с сомнением помешивал ложечкой чай.
— Случай удивительный, если бы это была правда.
— Не вру, честное слово! На базаре слыхала.
— На базаре гнилую картошку за свежую всучить могут. Дошлый народ.
Она умолкла, и Никита понял, что зря обидел её.
— Чем же тут Митька занимается? — спросил он, желая переменить разговор.
— А ляд его знает. Ночует тут какой-то у нас. Шушукаются меж собой, не знаю про чего. Я так думаю, до добра эти друзья не доведут. Со мной совсем не разговаривает. Одичал.
— У него у самого башка неплохо работает.
— Не говори. Такой головастый стал, подступу нет. Скрытный, осторожный... весь в отца.
— Хорошо, — сказал Никита. — Устал я на этих оглоблях таскаться, под мышкой больно.
— А ты прилёг бы...
— И то.
Сундук был короткий, она приставила к нему табуретку и постелила ряднушку.
— Отрезали бы уж обе ноги, как раз по сундуку. А то табуретку подставлять приходится, — пошутил Никита.
Он устало повалился на рядно, прикрыв глаза кепкой. Мать осторожно зазвенела в кладовке посудой.
* * *
Проснулся Никита перед вечером. Над ним, улыбаясь во всё лицо, стоял Митя.
— Тебя уж тут заждались все!
— Кто заждался? — сиплым от сна голосом пробубнил Никита.
— Не скажу. Секрет.
Никита ополоснулся под рукомойником и, обтерев шею полотенцем, обернулся к Мите.
— Где они?
— У тебя в хате. Идем!
В комнате ожидали матрос и Полин отец. Матрос крепко потряс шалаевскую руку. Кондуктор в отдалении покручивал свой сивый хохлацкий ус.
— Это ещё не всё, — нетерпеливо предупредил Митя, — а ну, выходи!
Из-за дверей вышла сестра милосердия. Никита от изумления чуть не выронил костыль.
— Леля! А ты зачем здесь?
— Разве вы знакомы? — разочарованно протянул Митя.
— Ого, брат... столько выпито...
Никита взглянул на сестру и, поймав её умоляющий нзгляд, спохватился:
— Столько было выпито горя... Однако что за странное общество, Фёдор Иваныч?
— Людей сбивает до кучи нужда та лихо, — промолвил, усмехаясь, кондуктор. — Примыкай и ты до нас.
Матрос ощупывал Никиту осторожным, пытливым глазом.
— А чьё это одеяло на моей постели?
— Моё, — виновато потупилась сестра, — мне нужно было где-нибудь прописаться... Я уеду.
— Ах, Леля, Леля! — обнял её за плечи Никита, — живи, пожалуйста, вместе веселей. Поздоровела ты, похорошела. Отчего это?
— Прошлое в прошлом...
— Она теперь другим займается, — подтвердил Федор Иванович, — она у нас орёл!
Сестра застенчиво опустила ресницы и полезла в шкафчик. Митя нетерпеливо топтался возле Шалаева, всё время порываясь расспросить его о подробностях боя.
— Мы вот с ним, — указал он на матроса, — видели в бинокль, как ты закрывался гармоней... Ох, и здорово!
— Жара, братец, была такая, что в пору штаны менять. Рябой меня подбил,— куда он только, чёрт, девался?
— Положили его, — прогудел из угла матрос, — славный хлопец был, настоящий. Наш, черноморец...
— Убили? Жаль, парень отчаянный. Всё успокаивал: ты, говорит, не скучай, — шубу дадим. А на кой она мне, его шуба?
