Алексей Чупров - Тройная медь
—Ну, это кто-то из вас, конечно, туфту гонит,— сказал Василий Гаврилович.— Чтобы дочка писателя в выходной с картошкой надрывалась! У них для этого домработницы есть...
—Он так говорит. Сейчас она на каникулы уехала на Кавказ, и он, конечно, не в себе...
—Из-за этого на собраниях грудью на амбразуры не лезут. Или он уходить собрался с завода?
—Нет. Зачем ему? Он еще премию за свою рацуху не получил. Да и кто от таких заработков уходит, тем более если жениться...
—Верно,— задумчиво подтвердил Василий Гаврилович и, взяв Чекулаева крепко за локоть, потянул к себе.— А ты, дружок, подсуетись и без излишней рекламы выясни, не для Пожарского ли Полынов старается. Понимаешь, Пожарский сейчас заговорил о бригадном подряде. Это всем и каждому может боком выпасть. Цех — не стройка, камень на камень, кирпич на кирпич, здесь квалификации другие. Такие асы есть, что все эти коэффициенты трудового участия для них — тьфу, оскорбление и убытки...
Это конечно, Василь Гаврилович,— подхватил
Чекулаев.— Это перегрызутся все...
—Правильно вопрос понимаешь. Вот и держи меня в курсе.— Бабурин хлопнул Чекулаева по плечу,— Ну, беги. Вон твой автобус.
—Хаю дую ду, Василь Гаврилович! — с облегчением выкрикнул Чекулаев.— И гуд бай!
—Дуй, дуй. Персональный привет.
Чекулаев побежал к автобусу, нескладно размахивая длинными руками, и Василий Гаврилович с неприязнью проводил глазами его неуклюжую в черном цигейковом полупальто фигуру.
Какой это был рабочий... Две недели назад, когда его перевели на старый фрезерный станок, он, узнав, что расценки на нем снижены, пнул кованьм ботинком по медной трубке гидравлического приспособления и, пока слесари-ремонтники до обеда ковырялись с этим приспособлением, сидел на ящике невдалеке от застекленной будки мастеров и, покуривая, читал толстый исторический роман. Д потом, рассказывали, еще похвалялся в бытовке, что и вовсе раскурочит станок... Гнать его надо было бы, но весной и летом не собирали вторую смену, не то еще прощалось, лишь бы выполнялась программа. Вот почему большинство молодых технологов и мастеров старались, как казалось Бабурину, подлаживаться под своих сверстников-рабочих и не могли потребовать самого элементарного: чтобы станок не оставляли грязным и не струей сжатого воздуха очищали бы движущиеся части, а ветошью, чтобы в усилитель заливали бы масло И-45, а не как эти мальчишки-однодневки, которым что масло лить, что эмульсию, все едино... Он, он один требовал с людей, поклонами ли, криком ли до хрипоты и сердцебиения, но требовал! И потому считал, что именно от него по-настоящему зависело выполнение цехом программы, поступление комплекта на сборку...
Наверное, поэтому, когда в начале смены он проделывал свой путь от металлической будки табельщицы по широкому проходу, в асфальтовый пол которого были втрамбованы то василькового, то сталистого цвета обломки стружек, и шел мимо рядов сверлильных станков — по одну сторону и по другую,— огромных расточных и фрезерных, со свисающими рядом с ними на хоботах пультами управления— на их дисплеях лениво сменялись и замирали тлеющие цифры,— шел мимо стоящих у этих станков на металлических и дощатых промасленных помостах рабочих, то чувствовал себя, будто в молодости, перед выходом на зеленое поле стадиона. И пока раз-другой, туда и обратно, проходил до границы своего участка, до стальной полосы на полу, закрывающей канаву стружкоудаления, все не мог подавить в себе это волнение. Шел, не замечая ни движения подъемного крана над пролетом, ни бесшумных желтых с красными и черными номерами автокаров, ни вспышек сварки — то тут, то там заваривали раковины на бракованном литье,— шел, жадно вдыхая успокаивающе привычный кисловатый запах окалины, которым наполнялся и наполнялся цех...
В первый же день, когда Федор Полынов появился в цехе, Василий Гаврилович решил, что парень должен быть с ним. Высокий, крепко сбитый, он не мог не понравиться Бабурину, очень ценившему в людях физическую силу. Увидев же, как Федор играет в футбол, Василий Гаврилович просто влюбился в него. Надо же — такой удар! С угла штрафной, не глядя на мяч, развернувшись почти на сто восемьдесят градусов на носке правой ноги, шведкой левой, оттянутой на уровень плеча, в падении срезать мяч в верхний дальний от вратаря угол...
Племяннице Василия Гавриловича шел тогда семнадцатый год. Анечка была старшая из двух дочерей его сестры, рано оставшейся без мужа. И Василия Гавриловича, который считался как бы опекуном племянниц, осенила счастливая мысль, что лучшей пары для Анечки, чем этот почти непьющий и работящий парень, не найти. За год-другой надо было исподволь ввести его в семью, создать ему авторитет на заводе.
Выступая на собраниях, Василий Гаврилович не забывал ставить Полынова в пример. А так как все знали, что старший мастер скуп на похвалу и так как Федор действительно работал с душой и взял себе два станка, то скоро его портрет появился на Доске почета цеха и заводская многотиражка написала о нем.
Василий Гаврилович особенно ярко представлял, как весенним выходным днем, когда так много работы на участке и в теплице, он привезет Федора на дачу и покажет ему всю усадьбу, намекнув, что рук не хватает и что к женской команде в самый раз еще бы одного мужика. И потом попросит его пособить по хозяйству, и они станут раскрывать парник или перекапывать огород, а он подмигнет сестре и Анечке на мускулистого кудрявого парня и обронит вроде бы в шутку: «Что, Анюта, подойдет в женихи?» И племянница вспыхнет и потупит черные озорные глаза.
Иллюзию эту вдребезги разбил сам Полынов в ту минуту, когда на перекуре в конце обеденного перерыва подсел во дворе цеха на ящик к Василию Гавриловичу, вытащил из кармана рабочей куртки сложенные тетрадные листки и показал выведенный на них расчет по уменьшению веса заготовок шпинделей...
Если бы среди бела дня подошли к Василию Гавриловичу на улице, приставили бы нож к горлу и потребовали кошелек, он бы возмутился меньше. Еще бы! Немудрящие расчеты были прямым его ограблением, и готовил это человек, сердцем Василия Гавриловича уже зачисленный в родственники.
Дело в том, что чистый доход Бабурина составлял около пятисот рублей в месяц. Двести с небольшим была его обычная заработная плата вместе с премиями, рублей восемьдесят выходила его доля от тюльпанов и клубники с участка, разведением и продажей которых занималась в основном его сестра, столько же примерно накалымливал он, два-три вечера в неделю мотаясь по вокзалам на своем «Москвиче», благо бензин был из заводского гаража почти дармовой, рублей тридцать оставлял он себе из фонда мастера, не выплачивая деньги рабочим, кому прежде обещал заплатить, но затем так или иначе проштрафившимся. Остальное же давал ему именно большой процент брака заготовок шпинделей; литье это шло с другого завода, и Бабурин на собраниях неоднократно ругательски ругал этот завод. Но под такой высокий процент ему удавалось списывать бракованные шпиндели после обработки сразу по двум позициям: по дефекту металла и по дефекту работы. Фиктивные дополнительные наряды он выписывал на своих людей, и они имели от этого по своей пятерке, а большую часть он делил с Михаилом Михайловичем.
Василий Гаврилович любил эти деньги. Любил не потому, что был жаден. Нет. Если у него занимали, он никогда и никому не отказывал, а если, случалось, кто-то отдавал не в срок, он в ответ на извинения похлопывал по плечу и говорил: «Ничего, бывает, дружок. Деньги — флот, приходят и уходят...»
Он любил эти деньги, потому что считал их самыми своими кровными. Ведь эти деньги извлекались из производства, которое он познал настолько, что ощущал как бы своей собственностью. Это была компенсация за то, что он вкладывал душу, душу одинокого, по существу, человека в грохочущий, пропахший окалиной и потом цех.
Суть этих денег была и в другом: Василий Гаврилович копил их для своих племянниц, но ни они, ни сестра об этом не знали. Уже много лет готовил он им сюрприз и так и называл эти сбережения: «Детские деньги»...
Вот на них и покушался Полынов со своим предложением. И то, что это делал именно Полынов, с которым он связывал столько надежд, было особенно больно Василию Гавриловичу, хотя он не сомневался, что идея Полынова не пройдет. Гнать металл в стружку было выгодно не только лично ему, но и всему заводу — так выполнялся план по валу, шли премии, награды...
Однако по прошествии трех с лишним лет в цех все-таки должны были пойти новые заготовки. И оставалось надеяться, что поначалу брака от них будет больше, чем прежде...
Быстро холодало. Под ногами поскрипывало все резче. Василий Гаврилович шел по сине завечеревшему городу в распахнутом пальто, не чувствуя холода, разгорячась мыслями о том, как он будет противостоять Пожарскому, как в конце концов сумеет поставить на место Полынова и накажет его за сегодняшнее выступление на собрании, так накажет, что Полынову придется походить вокруг него, старшего мастера, побитой собакой... и другим будет неповадно!...