Петр Проскурин - Исход
Глядя на фотографию, он их вспоминает подробно, медленно, слышит их голоса, тонкий голосок дочери, медленный, точно ленивый голос Сони, она и ходила всегда неторопливо, высоко неся красиво посаженную голову с копной рыжеватых тяжелых волос. Все могло случиться. Он стал вспоминать знакомых, которым мог бы позвонить, и никого не вспомнил; последние годы перед войной он так редко бывал в Москве. Сейчас он решил никого не искать, ничего не делать, времени почти не осталось, и потом у него появилась странная уверенность, что все они живы. Она ни на чем не основывалась, эта уверенность, но она появилась. Наверное, такая успокаивающая сила исходила от старых знакомых вещей, от мебели, даже от плиток паркета, в нескольких местах выскочивших. Все нормально, говорил он себе, раз идет война, и другого нечего ожидать. Ему сейчас ни о чем не хотелось думать, он вернулся издалека, совершив огромный путь, вернулся в привычный мир, и ему больше ничего не было нужно. Даже трещина на потолке осталась все той же. «Значит, мама так и не собралась отремонтировать квартиру», — подумал он. Помнится, он перед самой войной посылал ей для этого деньги. Значит, не успела мама. Всегда чего-нибудь не успеваешь.
Он подобрался, и сел удобнее, распустив ремень, и закрыл глаза, и сразу увидел Павлу, увидел так ясно, словно она вошла и остановилась на пороге. Было как-то дико думать о ней в этой тихой московской квартире; это не лезло ни в какие ворота, и Трофимов чертыхнулся, поднялся с кресла и, чтобы отогнать мысли о ней, стал ходить по квартире, заглядывая во все углы и вновь открывая для себя знакомый, родной, полный волнующих запахов мир. Так, в одном из ящиков большого старинного шкафа он нашел куклу дочери в застиранном ситцевом платьице, с тряпичными руками и ногами и совершенно глупым восторженным лицом. И сразу вспомнил тот день и тот магазин в Пассаже, где он купил эту куклу, у дочери был день рождения, ей сравнялось три года, Соня радовалась не меньше дочери. Да, все в квартире напоминало о жене, и от этого, вероятно, такое тяжелое беспокойство, никак не может найти себе места. Ведь когда-нибудь кончится и война. А дальше? Ну вот, какая ерунда, сказал он себе. Нашел о чем думать. Павла, Соня. Ты что, заколдован от пули? Или Павла… Нет, нет, не стоит даже думать об этом, суждено им остаться в живых, найдется и выход.
…Было торжественное сияние огромных, низко висящих, тяжелых люстр, везде в фойе вполголоса разговаривали, пряча свое волнение, — только что пришло сообщение о капитуляции остатков немецких частей в Сталинграде; Трофимов еще в приемной Калинина столкнулся с Гребовым — командиром тоже большого теперь партизанского отряда, и они больше не отходили друг от друга потому, что прилетели они сюда вместе на одном самолете и улететь должны были вместе, сегодня же в ночь. Их собралось человек шестьдесят со Смоленщины и Брянщины, с Украины и Белоруссии, ржанские и псковские; все они поглядывали на высокую закрытую дверь, и вскоре их пригласили входить в зал, и они, стараясь не торопиться и все-таки стеснясь в дверях, прошли и сели в первых рядах — зал был длинный и высокий, и они затерялись среди кресел и проходов. Трофимов сел рядом с Гребовым и, стараясь успокоиться, сказал вполголоса:
— Своих не нашел. Оказывается, они еще в сорок первом эвакуировались. А вот куда — ни слуху ни духу.
Гребов был почти на голову выше Трофимова.
— Раз эвакуировались — целы, — уверенно сказал Гребов. — Война окончится — найдешь. Мои тоже в Казахстане. Получаю по письму в год. Сын просится, чтобы к себе взял. Четырнадцатый год. Посмеешься иногда — поменяться бы местами…
— Ты ведь ржанский, как тебе удалось эвакуировать семью?
— Корж помог. Еще до немцев задолго вызвал в обком и говорит: «Если, мол, немец придет, решили здесь тебя оставить. А семью вывезем, тебе посвободнее будет. Как, мол, ты смотришь?» Богатый у меня колхоз был до войны, — вздохнул Гребов. — Все немец пожег, даже сады под корень вывел. Может, слышал — «Красный богатырь»? Не слышал? Ясно, откуда тебе слышать. Коноплей мы брали, земли у нас жирные, черные — коноплю в две сажени годом выгоняло. Как-то теперь после войны станет? — спросил Гребов тихо, не Трофимова, не себя, а спросил, как подумал. — Все ведь заново, как ничего вроде и не было. Как после Мамая, все бурьяном поросло.
— Такая война даром не пройдет, — подумал вслух и Трофимов. — После такой войны в самом нутре перемены будут. Крепче народ станет духом, на веру станет меньше принимать. Мудрости прибавится, да и гордости. Эх, народ у нас хорош, представляешь, раньше и не задумывался. За работой себя не видел, людей не замечал.
— Мы много о чем не думали. Вот оно на нас и рухнуло.
— Тише, смотри. — Трофимов повернул голову. Из боковой двери к большому столу под зеленым сукном перед рядами кресел вышли Калинин, и еще трое незнакомых Трофимову — двое в штатском и генерал. Все поднялись и стали аплодировать, Калинин что-то сказал, Трофимов не расслышал, но увидел появившуюся на его лице улыбку, и Калинин тоже стал хлопать — Трофимов видел его худые, длинные кисти, чистую бородку и узкие, свернутые к груди плечи; молодцеватая выправка генерала рядом с ним особенно заметно бросалась в глаза; генерал был плотнее, с полным румяным лицом. Калинин сказал что-то ему, аплодисменты не сразу прекратились, и Калинин поднял руку:
— Здравствуйте, дорогие товарищи. Я с вами виделся и разговаривал вчера, но как вы уже, вероятно, знаете, сегодня немецкие войска, окруженные в районе славного Сталинграда, прекратили сопротивление. Поздравляю всех вас, товарищи, в этом есть и ваша немалая доля, славных народных мстителей. Второе февраля тысяча девятьсот сорок третьего года — эту знаменательную дату запомнит весь мир как еще одно доказательство силы советского народа.
Трофимов старался не пропустить ни одного слова, Калинин очень просто и тихо говорил о значении идущей войны, и как много зависит в будущем для всего человечества от каждого советского человека теперь, и что ни одна слеза, ни одна капля крови народа не будет забыта, Трофимов с острым холодком в сердце все шептал: «Ах, какой умный, хороший старик! Какой все-таки умный добрый старик!»
В это время Калинин сделал паузу и налил в стакан воды, рука его задрожала, и вода пролилась, он улыбнулся своей неловкости и, встретив пристальный ждущий взгляд Трофимова, улыбнулся еще раз, приветствуя, здороваясь с ним отдельно от всех. Трофимов стиснул руки на коленях, одним движением глаз передавая радость встречи, радость видеть живого Калинина в Москве, радость быть в самой Москве; и Калинин, почувствовав эту теплую волну, как-то потянулся навстречу, очень верно понимая любовь и волнение Трофимова, относящееся не к нему, Калинину, лично, а к тому, что представлял собою он, Калинин, здесь, в Кремле, и от этого у него в глазах засветилась гордость и ответная взволнованность, потому что для этих вот людей из-за линии фронта, из лесов он, сын тверского крестьянина, плотника Ивана Калинина, промышлявшего себе и своей семье на пропитание топором, действительно представлял сейчас неусыпную мудрость страны, ее силу и ее заботу и всю ее боль и надежду. От этой взволнованности чувств, вызванных сероглазым, невидным, средних лет человеком, Калинин в продолжение всей встречи думал о Трофимове и внутренне все время ощущал его присутствие, и это заставляло его быть бодрым, энергичным, забыть совершенно об усталости и сердечной слабости, донимавшей его в последнее время среди круглосуточной работы и недосыпания.
— Все вы оттуда, из немецкого тыла, — продолжал говорить Калинин негромко, но разборчиво и внятно, так что слышно было всем, временами отыскивая и задерживаясь взглядом на лице Трофимова. — И все вы, дорогие товарищи, знаете врага в лицо, не понаслышке и газетным статьям, и мы знаем, что трудно вам там и тяжело, но все вы делаете святое и необходимое для нашего народа и государства. У себя в Германии фашисты пишут одно: они пишут, что оккупированные земли должны принадлежать фашистскому райху, а советские люди должны быть рабами немецких господ. В газетах же, в календарях и листовках на русском языке они представляют дело так, что якобы германское правительство несет благо крестьянам оккупированных областей. В так называемом «Крестьянском календаре» на тысяча девятьсот сорок второй год немцы лгут, что, имея самую плодородную землю в мире, советский строй за двадцать пять лет довел страну до опустошающей нужды.
Калинин опять отыскал Трофимова, помедлил, поправил очки, задерживая движение руки.
— И нам здесь, и вам там необходимо усилить работу среди населения, чтобы всем стала ясна ложь Розенберга, назначенного Гитлером в министры восточных земель, наших земель, и назначен он, очевидно, потому, что до революции был русским подданным, а после революции сбежал из Прибалтики в Германию. Недавно этот министр подписал закон о передаче земли в единоличное пользование, но землею по закону наделяются в первую очередь, так называемые, политически благонадежные. А что это значит, уже видно на деле — земля для холуев, для предателей своего народа. Да и тех сгоняют с земли за малейшую оплошность, — вот как Гитлер наделяет народ землей. Народ понимает это и не видит иного выхода, кроме жестокой партизанской борьбы. Ни Гитлеру, ни его наместникам и правителям не одурачить советский народ, мы сами в этом смертном бою, во всеоружии своей правоты, отстоим себя, свою государственность и жизнь для детей наших!
