Алим Кешоков - Вершины не спят (Книга 1)
Степан Ильич знал о решении стариков, об искреннем желании невольного убийцы искупить свою вину. Вскоре Степану Ильичу стало понятно и отношение матери Инала к тому, что случилось: богобоязненная, душевно добрая женщина опасалась как раз того, что многим другим людям казалось естественным и неизбежным, — она боялась непримиримого голоса крови у старшего из сыновей. И велика была радость Урары, когда она узнала от сына, что сосед, которого Инал ставил выше муллы, тоже говорит ему: не нужно крови.
А что же нужно? Это нелегко было понять Иналу.
Урара совсем примирилась с соседом и готова была признать, что и тут небо проявило свое расположение к ней и ее детям. Теперь она стала каждое утро посылать соседу молоко, а случалось, и что-нибудь повкуснее. Степан Ильич не оставался в долгу: и приколотит, где потребуется, и починит, что надо.
Дом мастера становился самым людным в Прямой Пади. Даже богатейшая в ауле семья Имамова не могла похвалиться таким количеством гостей.
Приезжали и из ближайших и из дальних аулов, привозили в починку швейные машины, охотничьи ружья, старинные пистолеты, замки.
Но настоящую славу принесло Степану Ильичу не его ремесло.
Как только в мастерской собиралось много народу, оружейный мастер откладывал инструмент и брал с полки Коран. Русский человек читал по-арабски, а если просили, тут же пересказывал прочитанное по-русски, чем немало удивлял присутствующих. Это было похоже на фокус. Молодые люди забавлялись, а почтенные говорили:
— Русский человек знает Коран лучше муллы. Удивительно!
Никто не понимал тайны этого знания, а весь секрет состоял лишь в том, что Коран, изданный в Казани, был напечатан в два столбца — по-арабски и по-русски.
Чтения в мастерской у Степана Ильича привлекали все больше людей, хотя и пошел уже слух, что толкует оружейник Коран более чем странно. И верно, от этих толкований у самых доверчивых людей вскоре глаза полезли на лоб. В устах Степана Ильича священная мудрость Корана призывала людей к протесту, к возмущению против притеснителей — князей и уорков.
Пожалуй, самое сильное сочувствие встречало такое толкование у самого молодого, почтительного и благодарного слушателя — у Инала. Но еще больше нравились Иналу рассказы о славных просветителях кабардинского народа — о мудром Казаноко, о Шоре Ногмове. Перед замкнутым подростком открывался новый мир. Нельзя найти лучшего выражения для того, чтобы объяснить душевное состояние Инала. Все было для него ново, все действовало сильнейшим образом — и беседы со Степаном Ильичом, и книги, и неслыханные наставления, и невиданные предметы. А потом стали особенно нравиться Иналу русские стихи.
Дружба со Степаном Ильичом вытеснила у Инала все прежние увлечения и интересы. Он спешил к соседу из медресе, с полевой работы, из леса, с железной дороги. И однажды Инал почувствовал себя уже как бы подготовленным к соревнованию с Казгиреем. Инал обдумывал вместе со Степаном Ильичом, где и как лучше это сделать, кого позвать и кто не должен быть свидетелем столь важного события. Надо было торопиться, потому что лучшего ученика медресе Казгирея Матханова собрались отправить для дальнейшего обучения в Баксан.
Но соревнованию не суждено было состояться, не суждено было Иналу и дальше дружить со Степаном Ильичом. Нельзя сказать, чем прогневала Урара аллаха, но аллах, на которого она так уповала, готовил ей удар из-за угла.
Было это так давно! Поздним зимним вечером в Прямую Падь прискакали казаки и остановились на дворе у Степана Ильича.
Въехала во двор пароконная подвода.
Урара, глядевшая вместе с Иналом в окно, видела, как соседа усадили на подводу.
Два всадника завернули к Маремкановым, накричали, все перерыли. Перепуганная Урара клялась аллахом, что через ее порог не ступала нога чужого человека: она, как и многие в ауле, думала, что ищут абрека или убийцу.
Инал бросился к дверям, его остановили, и в этот момент Степан Ильич крикнул с подводы:
— До свидания! Не унывай, скоро вернусь!
Инал не сразу сообразил, что Степан Ильич прощается с ним. Чувство непоправимого горя вдруг обожгло его. Такого горя он не испытал, даже когда увидел отца в крови, бездыханным…
Но деятельная натура уже сказывалась в юноше. Он понял смысл происшествия, не возразил матери, когда та со страхом сказала, что казаки могут вернуться. А на рассвете с чуреком и сыром в торбе Инал Маремканов отправился пешком далеко — за станцию Минеральные Воды.
Степана Ильича отвезли еще дальше…
В тюрьме и на чужбине люди легко узнают друг в друге земляка, быстро сходятся. Это счастье — встретить на чужбине своего человека, земляка. Так в далекой Сибири Степан Ильич подружился с Муратом Пашевым из Прямой Пади.
Тем временем жизнь в семье Матхановых шла дальше по руслу, проложенному Кургоко. Оба сына учились исправно, хотя Нашхо не всегда легко было ходить за реку в русскую школу. Но ему нравилась мысль стать писарем в окружном суде, поэтому даже в весенний разлив он старался не пропускать уроков. Нашхо не унаследовал богатырского здоровья своего отца, однако и чертами лица, и широкой костью пошел в него. Не отличался он и бойкостью младшего брата.
Казгиреем отец и мать не могли нарадоваться. Младший сын не только не отставал в учении от старшего, но превосходил его, хотя едва ли арабская грамота представляла меньшие трудности, чем грамота русская…
Воистину не был обойден ребенок прилежанием, сообразительностью и хорошей памятью, благородством стремлений и богобоязненностью. Чаще отца и матери расстилал он козью шкуру и становился лицом к Мекке. Задержится отец где-нибудь в далекой поездке — сын уже возносит к небу молитвы о плавающих-путешествующих. Ударит гром, сверкнет молния — мальчик молится о благополучном миновании грозы. Детская память обогащалась изо дня в день стихами, наставлениями и разъяснениями Корана.
Выполняя желание отца, ни Казгирей, ни Нашхо ни разу не соблазнились зайти в прежний свой дом, занятый гяуром, странным толкователем Корана, куда Инал частенько зазывал их. Казгирей не нарушил воли отца, несмотря на то, что ему очень хотелось послушать русские стихи и рассказы о Казаноко. Казгирей утешался стихами и притчами поэтов арабских. Больше других ему нравились стихотворные притчи Руми.
Матханов старался не отвлекать детей от их прямого дела — учения. Старик работал с женою не покладая рук, всегда помня, что работать нужно на две семьи.
Успехи сыновей утешали родителей в их трудах.
А вскоре старик чуть не потерял голову от счастья: явился учитель медресе и сказал, что Казгирея решено направить в духовное училище в Баксан, как способнейшего ученика, а если мальчик и там проявит себя с лучшей стороны, то ему откроется путь даже в Крымский Бахчисарай, где Казгирей будет обучаться богословию и другим высшим наукам во славу ислама. До сих пор еще ни одному кабардинцу не оказывалась подобная честь — разве только мудрейшему Жабагу Казаноко, разве только великому поборнику кабардинского просвещения Шоре Ногмову!
— Ваш сын, юный сохста[15], тоже будет ученейшим человеком Кабарды, — пообещал учитель.
А односельчане за столом Кургоко хором славили труды и щедроты хозяина и повторяли, уплетая за обе щеки гедлибжу: [16]
— Это аллах славит твою доброту, Кургоко, видит тебя и хочет вознаградить.
И приятные слова запивались душистой махсымой.
Через год Кургоко и Амина снаряжали младшего сына в Бахчисарай. Казгирею как раз исполнилось шестнадцать лет. В тонком юношеском лице попрежнему угадывались нежные черты матери, а глаза нередко светились мечтой. Да, Казгирей мечтал стать таким ученым человеком, какими были Казаноко или Ногмов и его учитель в Баксане Нури Цагов, к которому Казгирей очень привязался за год учения в духовной школе. От него Казгирей еще больше узнал о славных просветителях кабардинского народа. От него перенял уважение к печатному слову. Новый учитель Казгирея, подобно Ногмову, стремился создать алфавит кабардинской письменности, но не на русской основе, как хотел Ногмов, а на арабской. Нури Цагов считал, что в попытке создать кабардинский алфавит с помощью русских букв и заключалась главная ошибка великого просветителя. Навсегда полюбил Казгирей мечту стать достойным лучших людей Кабарды. С такими чувствами он вернулся из баксанского училища, с этими надеждами собирался в Бахчисарай, надолго оставляя отчий дом.
Казалось, судьба благоприятствует и Нашхо. Желание его тоже осуществлялось: после окончания русской школы Нашхо удалось устроиться учеником-писцом к видному присяжному поверенному во Владикавказе. При этом Кургоко оплачивал не только содержание сына, но и уроки, которые брал Нашхо у студента, готовясь к экзамену на аттестат зрелости и к поступлению в университет.
