Ион Друцэ - Бремя нашей доброты
— Да ты что! — сказал он как можно громче. — Вокруг, на десять верст, ни живой души…
— О господи, — сказала она еще тише, — лишь бы не увидели…
Они, конечно, не могли бесконечно висеть вот так, ни на чем, они должны были сорваться, и они таки сорвались…
Было больно, но они не жаловались. Было смешно, но они не смеялись. Стояли молча. Потом принялись разглядывать степь, дорогу, синеву неба. Если один смотрел на запад, другой старался смотреть на восток. Встретились все-таки слишком поздно, встретились совсем чужими. Перезабыли все, что было между ними в детстве, а другого не было. И расстаться почему-то уже нельзя. За эти считанные секунды, что они висели, произошло нечто очень важное. В это коротр;ое время перезнакомились заново их руки, ощутили совсем близко чужое дыхание, переняли теплоту друг друга, содрогнулись оба в одно мгновение, пронизанные сладким чувством, и это чувство навсегда оставалось их тайной. К тому же ее шепот, о этот шепот, он буквально сводил с ума своими туманными тайнами, своими обещаниями…
Они стояли и смотрели, один на север, другой на юг, а где-то на горизонте небо уже начало голубеть, и было жалко, что ночь уходит. Дорога, и степь, и поля — все в мире замерло, отвернулось, и только буйное душистое сено спрашивало: «Что же, едем домой? Постоим еще?»
— Мирча… Видать, и тут мне не судьба. Я, пожалуй, пойду пешочком…
— Ну зачем же…
— Не так уж далеко. До свидания…
— Счастливо.
Но она все стояла со своей кошелкой, а он и не собирался ее провожать. Потом неожиданно вспомнил. Подошел к телеге, вытащил из-под сена бревно и, прислонив к телеге, укрепил.
— Вон там, на самой верхушке, вишня созрела. Любишь вишню?
— Люблю.
— Давай, залезай!
— А никто ничего?.. Поймают ведь!
— Лезь, не бойся.
Она устала, она стыдилась, но ей очень нравились вишни, и она залезла. Ему тоже нравились вишни, он залез тут же, следом, телега тронулась, а бревно осталось лежать на удивление завтрашних прохожих, пока не найдется умный мужик и не потащит к себе домой.
Их было много, их было тысячи тысяч, лесных цветочков. У них были свои полянки, свои птицы, свои капли росы по утрам. В свой срок они буйно зацвели, принарядились, размечтались, но пришло время сенокоса, и все кончилось. Завяли листочки, сморщился цветок, ушла сама поляна, и вот они лежат грудкой, покачиваясь на телеге. Но еще что-то оставалось от той буйной молодости, оставался острый, дурманящий запах. Оно пахло, оно беспощадно пахло, это сено, оно мстило за себя, заставляя весь окружающий мир спешить во что бы то ни стало, спешить, не то придет коса.
Она потеряла в сене кошелку, принялась ее искать и плечом нашла щеку Мирчи. У него не слушались лошади, и, подергивая вожжами, он нашел локтем ее маленькую грудь. Луна скользила к закату, таяла луна, сено пахло с дикой лесной беспощадностью, и ехала с ними на телеге песенка с сережками…
— Большой город Яссы-то?
— Большой, красивый…
Она уселась рядом, она решила кончить эту опасную игру. Взяла длинные косы, начала было заново заплетать. Скороговоркой то щебетала о каких-то пустяках, то умолкала. И вдруг рванула косы от себя, вцепилась в них зубами, любовно обняла, как маленьких детей. Упала, скошенная, как и весь этот мир лесного разнотравья, и зарыдала.
Телега съезжала с крутой горы, внизу еле-еле чернел узкий куболтский мостик. Храпели лошади, тревожно перезванивала сбруя, а она металась в своем горе, кому-то глаза выцарапывала, кого-то била ногами, и ситцевая юбчонка свернулась, скатилась к поясу.
Потом, добив своего врага, Нуца утихла. Казалось, уснула, и только голые девичьи ноги устало и покорно лежали рядом с Мирчей. Они мягко отсвечивали женственной зрелостью, телега летела навстречу мостику, сено подпрыгивало, и у каждого цветка был свой аромат. Они казались огромным кладом, эти девичьи ноги, не то потерянным, не то нарочно вышедшим ему навстречу. А Мирча был бесконечно бедным пареньком. Одна только монета, один только медячок этого богатства сделали бы его счастливым на всю жизнь.
— Не плачь, Нуца, ну зачем ты плачешь?
Она уже давно утихла, но он все просил ее не убиваться. Натянул что было сил вожжи, потому что телега вихрем неслась под гору, а внизу змейкой вился мостик с двумя глубокими оврагами по сторонам. Днем, порожняком, и то было опасно проезжать его, а теперь, с полной телегой сена, с этими белыми, стройными ножками рядом…
Вдруг он решил: нет, так не должно быть! Им следует сначала хоть мост переехать. Одной рукой натягивая вожжи, другой взялся поправить юбочку, но один палец, одна маленькая частица его существа коснулась этих ног и заявила, что умрет, но не вернется обратно. А мост безжалостно летел навстречу. Мирча послал на помощь вторую руку, но и та заявила, что не возвращается — довольно сена, довольно земельной лихорадки, хватит с них!
И когда лошади дико, обреченно захрапели, когда сено металось из стороны в сторону, когда они уже наполовину залетели в глубокий овраг, она подняла руку, немую девичью руку, она что-то хотела, о чем-то молила, эта рука. Мирча склонился над ней. Робко и застенчиво легла эта рука ему на плечи, позвала куда-то далеко, в то царство, где нет ни сена, ни стыда, ни мостов и есть только одно пронизывающее до боли острое чувство любви…
Летние степные ночи…
Бедные лошадки, они совершили чудо, они оправдали с лихвой наказы старых хозяев, когда их отправляли в путь с хозяевами молодыми. Они оплатили весь корм. Они с ходу пронесли ту телегу по узкому, кривому месту, и не их вина, что маленькая соломенная шляпа все-таки слетела в овраг. Переехав благополучно мост, они остановились, долго и молча ждали признания своей необыкновенной ловкости, но в телеге уже никого не было. Лошадки были старенькие, время было позднее, они обиженно вздохнули и устало поплелись домой.
Вообще-то лошади не любят изъезженных дорог. Дорога для лошади — это воспоминание о перенесенных насилиях. При первой возможности они стараются свернуть со старой дороги, проложить новую, по их собственному разумению. В ту ночь лошади Николае Морару попытались выкроить самый близкий и прошли самый длинный путь до Чутуры. Они забрели в перелесок и на старых пнях чуть не перевернули телегу. Они паслись и лакомились где им только нравилось. Они промучились, заехав в какой-то болотистый овражек, и только ранним утром, когда переехали Памынтенскую дорогу и окраина Чутуры уже выглядывала из-за косогора, почувствовали вожжи.
Нуца, увы, снова плакала. Она плакала и улыбалась сквозь слезы, потому что из-за нее, из-за него, по вине их горячей молодости осталось одно воспоминание от юбочки. А ночь уже покинула их, кругом рассвело, вот-вот солнце взойдет, а с этого мягкого, сводящего с ума сена и до старенького платьица, висевшего где-то дома на гвоздике, все равно что до луны. И она плакала.
— Хватит тебе убиваться! Давай посмотрим, что там у тебя в кошелке.
Разделили хлеб пополам, нашли в белой тряпочке кусочек брынзы. Поели. Кто всхлипывал, кто веселился. Потом он вдруг погладил ее головку, мягко и неумело, как ласкал когда-то давно, в детстве.
— Давай уж выручу.
Он устроил в сене маленький колодец, запрятал туда свою любовь, наказав потереть переносицу, если вдруг захочется чихнуть. Пальцами расчесал шевелюру, вздохнул тревожно, как школьник в день экзаменов, взял кнут, и телега стала подниматься к Чутуре.
Солнце взошло горячим, роса задымилась, начинался жаркий летний денек. Чутуряне на ходу, для пользы дела, обменивались шутками, балагурили с женами соседей, подбадривали скотину, толпились у колодцев и искренне удивлялись, видя в такую рань въезжавшую телегу: ехал, должно быть, бедняжка, всю ночь. При таком трудолюбии этот небось накопит за свою жизнь.
— Где же шляпа, Мирча?
— Пропил.
— Смотри, а то отец задаст.
— Да мы ее вместе пропили…
Мирча смеялся, смеялись и чутуряне. В самом деле, какой может быть разговор, раз сын вместе с отцом шляпу пропил!
Одна-единственная летняя ночь прорвалась к этому смуглому парню и совершила чудо. Вдруг исчезла застенчивость, он открыто смотрел в глаза каждому. Еще вчера он был торопливым, послушным сыном, ему все хотелось, чтобы его похвалили. Теперь он возвращался беззаботным, ему вдруг стало все равно, что скажут дома. Он был уже сам себе голова.
Первая женщина в жизни мужчины… Поразительная естественность в какой-то миг все разрушила, сожгла, а вместе с тем ничего не сгорело, ничего не рассыпалось. Только все, что было, стало новым, крупным, устойчивым.
Чутуряне радовались: скажи, как он вырос, как врет!
Одна Нуца, сидя в своем колодце, ощущала скрытую дрожь в каждой шутке Мирчи. По верхушкам акаций она догадывалась, что едет он самым дальним путем, что лошади едва плетутся и больше всего ему хочется не застать дома отца.
