Юрий Рытхэу - Молчание в подарок
— Когда моржи ушли, нам стало страшно. А я представил: вдруг на ледовитом побережье и в тундре не останется ничего живого — только голая, мерзлая земля, лед и камень… Что тогда тут делать человеку?.. И вот еще что я читал: Север, мол, надо осваивать так — прилетел на самолете, на вертолете, хватанул, что тебе надо, и обратно в теплые края. Так мне обидно стало, чуть не заплакал.
— И мне такое обидно читать и слышать, — ответил Михаил Павлов.
Когда Павлову предложили возглавить Арктический заповедник, он ни минуты не колебался.
И вот первая поездка по новым владениям, по острову, расположенному севернее мыса Шмидта, и встреча с далекими юношескими волнениями…
Для берегов отчизны дальной
Ты покидала край чужой…
Для кого чужой, а для кого свой и родной край. Ведь все зависит от того, откуда посмотреть.
Ты говорила: в день свиданья
Под небом светло-голубым,
В тени олив любви лобзанья
Мы вновь, мой друг, соединим…
А небо здесь в хорошую погоду тоже светло-голубое. Олив нет, это верно. Чего нет, того нет. Ни одного деревца, только низкорослый кустарник в долинах.
Спартак Кантухман позвал ужинать.
После долгого чаепития каждый взял по книжке.
Павлов аккуратно переворачивал проложенные нежной папиросной бумагой страницы пушкинского тома, вспоминая, как в детстве спорил с Гономом, был ли Пушкин буденновцем, потому что очень часто на страницах пушкинских рукописей встречался нарисованный острым пером человек верхом на коне.
Утром Павлов проснулся раньше всех. Конечно, неплохо бы остаться здесь на несколько дней, отдохнуть, всласть поспать в тепле, начитаться вдоволь, но… Пока есть погода, надо ехать. Недели через две, когда солнце высоко поднимется над горизонтом, задуют ураганные южные ветры. Тогда можно остановиться и отдохнуть.
Павлов еще раз оглядел книжные полки, вытащил из своей походной сумки книгу профессора Андреева о биологии северного оленя и поставил ее на полку. Разжег печку и вышел нарубить мерзлого хлеба для завтрака.
Занималась заря. Вся южная половина неба пылала, словно на материке горел огромный пожар. Мороз чуть отпустил — ехать будет хорошо.
Перед тем как тронуться в путь, тщательно прибрали в комнате, загасили печку, чтобы в ней не оставалось ни одного тлеющего уголька. Потом закрыли дверь и для уверенности завалили ее снаружи плотными кубами снега.
Павлов обошел домик и только удостоверившись, что все в порядке, сел на свою нарту и тронул собак. На этот раз он ехал, замыкая караван, следуя за нартой Спартака Кантухмана.
Домик скрылся сразу же. Только труба еще некоторое время торчала над сугробом, чуть потемневшим от двух топок за многие месяцы.
На сердце у Павлова было покойно и светло от встречи с удивительным домиком, в котором хотелось остаться надолго, от встречи с книгой.
Солнце поднялось над горизонтом. Никто не остановился, чтобы наблюдать восход. Это было необычным вчера. А сегодня, и завтра, и всегда — до следующей полярной ночи восход солнца уже будет неизменным, привычным.
От собак, от торосов, от сидящих на нартах протянулись длинные тени.
Оставалось еще раз повойдать полозья — и впереди покажется мыс Блоссом и погребенный под снегом галечный моржовый пляж.
А солнце будет подниматься все выше и выше.
Сначала снег начнет таять на южных склонах гор, в защищенных от ветра долинах. К середине лета большая часть тундры зазеленеет низкой травой, с пятнами голубых и красных цветов. Прилетят птицы, заселят скалистые берега, а белые канадские гуси усеют тундру Академии, словно ненароком летним снегом.
А ближе к осени на мыс Блоссом придут моржи. Сначала одинокие разведчики, старые самцы с обломанными и пожелтелыми клыками, а за ними — самки с детенышами.
Белый медведь начнет выходить на берег.
Словом, жизнь будет бить ключом.
И это будет счастьем для земли и для человека.
Молчание в подарок
Андрей ступил на самолетный трап и на миг остановился, пораженный красотой. Вокруг высились покрытые чистым, белым снегом сопки. Они матово отсвечивали, отражая яркое весеннее солнце: снег слегка подтаял, образовав корку. Она и служила зеркалом солнечным лучам.
На обочине посадочной полосы стояла упряжка, и молодой парень в камлейке с откинутым капюшоном пытливо оглядывал спускающихся на землю пассажиров.
В районном центре Андрея предупредили о том, что до стойбища придется добираться на собаках: в эту пору, перед вскрытием рек, пускаться в путь на вездеходе опасно. «Это прекрасно! — сказал Андрей. — Я так мечтал когда-нибудь проехаться на собачьей упряжке!»
Председатель райисполкома, худая, энергичная женщина, почти не вынимавшая сигареты изо рта, чуть улыбнулась и сказала: «Ну вот и попробуете».
Андрей Хмелев, выпускник ветеринарного института, приехал на Чукотку в конце прошлого года.
Его оставили работать в окружном сельскохозяйственном управлении, где он просидел над бумагами всю долгую зиму, и нынешняя поездка для него, в сущности, была первым знакомством с настоящей тундрой. Надо было обследовать стада Провиденского района перед отъездом.
— Я Андрей Хмелев, — представился он каюру, сбежав по трапу.
— Очень приятно, — хмуро ответил парень и выпростал из оленьих рукавиц теплую ладонь с прилипшими к ней белыми шерстинками.
— Едем! — весело сказал Андрей, бросив рюкзак на нарту и усевшись на громко скрипнувшие две неширокие доски-сиденья.
— Сейчас поедем, — спокойно ответил парень, — только сначала встаньте.
Андрей послушно поднялся. Каюр принялся увязывать груз.
— Больше у вас ничего нет?
— Все мое хозяйство в рюкзаке.
Каюр выкрикнул что-то гортанное, выдернул из снега плотно пригнанную палку с железным наконечником, и собаки, отряхиваясь, начали подниматься из уютно примятых снежных ямок. Нарта двинулась вперед, в гору, и Андрей бросился вслед, закричав:
— Послушайте! Подождите! Вы меня забыли!
— Бегите за мной, — бросил на ходу парень, держась за дугу посередине парты.
Андрей потрусил вперед, проваливаясь по колено в снег, ругаясь про себя. Он совсем иначе представлял себе езду на собаках: снежный вихрь клубится за мчащейся партой, звонко лают собаки, выбрасывая из-под лап комья снега. Сколько раз он видел такое в кино, по телевидению… А тут нарта едва ползла по косогору, собаки, вытянув хвосты и высунув розовые языки, медленно перебирали лапами, поминутно оглядывались и смотрели на каюра и на Андрея ненавидящими глазами.
Андрей чувствовал, что задыхается: давненько ему не приходилось так бегать. Но не хотелось показывать свою слабость этому неприветливому каюру. Ему-то что: он привычный да еще держится за дугу.
Андрей собрал силы, догнал нарту и вцепился обеими руками в дугу. Сразу стало легче. Каюр покосился на Андрея и улыбнулся. Улыбка у него была добрая, чуть застенчивая.
— Как мне тебя называть?
— Оттой — по-чукотски, а по-русски — Андрей.
— Тезки, значит, мы с тобой.
— Выходит, так.
— Я тебя буду называть Оттой, можно?
— Почему нет? В тундре все меня так зовут.
Оттой внимательнее поглядел на приезжего. Чуть постарше его, а уже окончил институт. А вот Оттой не попал в прошлый раз, не прошел по конкурсу. Не захотел воспользоваться льготами для северян, решил сдавать, как все, в Дальневосточный государственный университет. Профилирующие предметы сдал хорошо, сочинение написал на четыре, а по устной литературе схватил двойку. Неожиданно для самого себя. Главное, когда вышел из аудитории, все вспомнил. Но, как говорят спортивные комментаторы, гол в ворота уже был засчитан… В этом году Оттой собирался сделать вторую попытку, упрямо отказавшись и на этот раз от внеконкурсного поступления. Старший брат, пастух оленеводческой бригады, у которого Оттой зимовал, предрекал ему новый провал. Ну и пусть! Если надо, Оттой пойдет и в третий раз сдавать и в четвертый! Всю долгую зиму он читал, готовился к экзамену по литературе. И не жалел об этом. Он понял, что, пренебрегая на школьных занятиях уроками литературы и предпочитая физику и математику, он прошел мимо волшебной горы, не заметив ее, не оглянувшись на нее… И теперь он был по-настоящему потрясен новым прочтением и Пушкина, и Лермонтова, и Тургенева, и Толстого, и Чехова, и Горького… Видимо, в школе у них была просто никудышная учительница по литературе, которая только и умела требовать от учащихся, кого и с какой силой изобличил в своем произведении изучаемый писатель. А ведь, кроме обличения, было и другое — внутренняя красота человека, то, что не видно снаружи, неуловимо даже в разговоре, но оно, это прекрасное, трепетное, всеобщее для всех людей, чудесное, как рождение первого теленка…
