Иван Слободчиков - Большие Поляны
Уфимцев подал ей телефонограмму. Прочитав ее, Анна Ивановна широко раскрыла глаза, словно не верила прочитанному, но, взглянув на Уфимцева, на его красное от возбуждения лицо, сказала:
— Ну и что? Рекомендация еще не директива. Подсчитаем, решим...
3
В то время, когда Уфимцев разговаривал с Васьковым, Векшин вел непринужденную беседу с его братом Максимом. Они шли навстречу друг другу, остановились возле школьной ограды.
— Чего несешь? — спросил Векшин, увидев в руках Максима две железные полосы со свежей окалиной.
— Навесы к воротам... Ходил в кузницу, ферму ремонтировать начали.
— А я думал, к своему амбару навесы, — хохотнул Векшин. — Чтобы запирать покрепче.
Максим отвернулся, нахмурился:
— Нечего в нем хранить, в амбаре-то... Мыши и те передохли.
— Да-да... Распорядился твой братец хлебом нынче по-своему. Сколько я ни пробовал убеждать, как об стенку горох... И правленье сагитировал на свою сторону.
— Слыхали, — пробурчал Максим. — Неужели ничего теперь нельзя поправить? Изменить его решение?
— А что сделаешь? — пожал плечами Векшин. — Говорят, выше пупа не прыгнешь, наперед хозяина за стол не сядешь... Пока Егор хозяйничает, он будет свою линию гнуть.
Максим качнулся с ноги на ногу, поставил навесы концами на землю.
— Неужели на него управы нет? А если в район поехать тебе, объяснить там, как у нас дело обстоит?
— В районе говорить — дело бестолковое. У него там друзья.
Векшин оглянулся на школьный двор. Там было пусто, возле стен и у крыльца росла высокая трава, большое одноэтажное здание школы казалось заброшенным.
— Есть такой слух, — понизил он голос, — кто-то из колхозников написал письмо в Москву, говорят, подписи собирает под ним... Вот если колхозники подпишутся, тогда... Ты как, подписал бы такую бумагу?
— А почему нет? — с готовностью ответил Максим. — Я за интересы колхоза не одну — сто бумаг подпишу.
— Ну ладно, заболтался я с тобой, — вдруг заторопился Векшин. — Мне еще на конный двор забежать надо.
Они простились, и Векшин пошел, расплываясь в улыбке, довольный разговором с Максимом.
Он не знал, пишет ли кто-нибудь в колхозе письмо в Москву, сам только сейчас придумал это, чтобы проверить, как Максим отнесется к новости. Оказалось, тот считает письмо в Москву реальным делом. Вот и Максим на его стороне. А в колхозе не один Максим...
Занятый своими мыслями, он чуть не попал под колеса велосипеда Васькова. Когда брякнул звонок, Векшин кинулся к изгороди палисадника.
— Ха-ха-ха! — залился Васьков, спрыгивая с велосипеда. — Не знал я, что ты такой пужливый.
Она сошлись, поздоровались по-приятельски.
— Говорят, в Репьевку на жительство перебираешься? — спросил Векшин.
— Перебираюсь... Осточертело ездить каждый день: четырнадцать километров туда, четырнадцать обратно. Третьи покрышки на велосипеде меняю. Где бы по хозяйству что сделать, а ты ногами педали крутишь.
— А дом на кого оставляешь?
— Мать будет жить... Огород посажен, корова...
— Переезжай, — согласился Векшин. — И работа будет рядом, и жена под боком. Не жди ее, когда домой заявится.
— Так же думаю, — подтвердил охотно Васьков. Он присел на раму велосипеда, достал сигареты. — Еще весной собирался переезжать, да жена: подожди да подожди, увольнения не дают, неудобно самовольно ферму бросать. А на той неделе приезжаю домой, гляжу: узлы связывает, меня торопит, с работы, говорит, ушла...
— Жена твоя правильно решила, уехать ей надо отсюда... Чтобы не было ненужных разговоров.
Васьков вынул сигарету изо рта, уставился на Векшина:
— Каких разговоров?
— Всяких, — уклончиво ответил Векшин. — Председатель у нас молодой, здоровый, как бык, а жена в город уехала... Болтают, что подбирает, где плохо лежит.
Васьков вспомнил, как неприветливо встретил его Уфимцев. «Вот оно, оказывается, в чем тут дело!» Волна давнишней ревности захлестнула его. Он короткими затяжками — раз! раз! — докурил сигарету, бросил окурок под ноги и взялся за руль.
— Подожди, куда ты? — изумился Векшин.
Но Васьков уже не слышал и не видел его. Он оттолкнулся, подскочил, сел на велосипед и помчал вдоль улицы.
Векшин постоял, посмотрел ему вслед. Он не ожидал, что Васьков так болезненно воспримет его слова. Но и не раскаивался в случившемся.
4
Васьков ехал, как в полусне, не разбирая дороги. Встречные колхозники здоровались с ним, а он не отвечал, не замечал их.
«Неужели правда? — думал он, терзаясь ревностью. — Не станет же Петр Ильич зря трепаться...»
Васьков знал, что Егор Уфимцев дружил раньше с Груней, считался ее женихом. И хотя давно это было, приезд Егора в Колташи, а потом в Большие Поляны встревожил его. Он придирчиво наблюдал за Груней, однако ничего не заметил такого, что дало бы повод сомневаться в ней, и постепенно успокоился.
Он вспомнил, как два года назад он ездил с ней в дом отдыха. Это был самый счастливый месяц в его жизни. Дом отдыха стоял на берегу глубокого и прозрачного озера, а вокруг него — сосновый лес, в котором по утрам кричали звонкоголосые иволги. От их крика Груня просыпалась, суматошно вскакивала, тормошила его: «Вставай, опять опоздали на завтрак». После завтрака они брали лодку, уезжали на ту сторону озера, купались, загорали, ели красную смородину, собирали цветы в лугах, вязали душистые букеты. Груня была удивительно хороша тогда — загоревшая, пышноволосая, все мужчины заглядывались на нее, но она не обращала никакого внимания на них, не расставалась с мужем, отдавала ему все время. И Васьков чувствовал себя самым счастливым человеком на земле...
Он не мог примириться с новостью, все естество его противилось тому, на что намекал Векшин, — это никак не вязалось с поведением Груни. Но не было объяснения и поступку Уфимцева, который так грубо с ним обошелся. Раньше их отношения ничем не омрачались, хотя и не выходили за рамки чисто служебных. «Может, подкатывал салазки к Груне, да ничего не вышло... Не на это ли намекал Векшин? Пожалуй, что так... А Груня вынуждена была уйти с работы, чтобы избежать его приставаний. Вот Уфимцев теперь рвет и мечет: не удалось чужой женой попользоваться... И работника потерял».
Он завел велосипед во двор, поставил его у стены дома, под прибитой к бревнам жердью, на которой жарились на солнце крынки.
Из сеней вышла мать Васькова — плоская и рыжая, как ее сын, — с пустыми ведрами на коромысле, видимо, собралась за водой на реку.
— Рано заявился, не ждали, — сказала она, прихватив края ведер, чтобы не качались.
— Надо... дела были, — скупо ответил Васьков, дожидаясь, когда она спустится с крыльца.
Груня сидела одиноко у окна и что-то штопала. Она в белой кофточке, волосы гладко зачесаны, заплетены в толстую косу, и коса, как у девушки, свешивалась через плечо на грудь. Васькову бросилось в глаза, что она и в самом деле похожа на девушку, на ту, какой была девять лет назад.
Увидев мужа, Груня не удивилась его раннему приходу, лишь спросила:
— Обедать будешь?
— Давай, что есть.
Васьков неторопливо снял фуражку, китель, тщательно умылся, причесался, потом подошел к столу, долго и основательно протирал очки носовым платком, не сводя близоруких глаз с Груни, следя, как она резала хлеб, наливала борщ в тарелку, ходила в чулан за молоком. Собрав на стол, Груня уселась на прежнее место и опять взялась за штопку.
Васьков ел, и к нему возвращалось спокойствие, уходили в сторону все давешние сомнения; ему даже захотелось посмеяться над собой, над своими страхами. Но, видимо, все же что-то произошло, иначе зачем бы Векшину говорить об этом?
— Скажи, как тебе удалось отделаться от фермы, — начал Васьков, отставляя пустую тарелку и придвигая к себе крынку с молоком. — Все не увольняли, не увольняли — и вдруг...
— Все,не увольняли, а потом взяли да уволили, — ответила Груня, перекусывая нитку.
— Как — уволили? — не понял Васьков.
— Как увольняют... Должность завфермой лишняя стала, вот и сократили. Предложили работать подменной дояркой, а я не пошла. Вот так и уволилась.
Слушая Груню, Васьков от волнения даже пролил молоко — лил мимо стакана.
— Значит, Уфимцеву не угодила?
Груня перестала штопать, подняла глаза на разгневанного мужа.
— При чем тут Уфимцев? — сказала она. — Правление решило ликвидировать должность завфермой, а не Уфимцев.
— Нет, он! — загорелся Васьков, отодвигая от себя так и нетронутый стакан молока. Он раскраснелся, на лбу, на висках заблестели бисеринки пота. — Почему молчишь, не говоришь, что он приставал к тебе, в любовники набивался? От мужа нечего такие дела скрывать, мужу надо все говорить, что есть.
— Подожди, — изумилась Груня и даже всплеснула рукам. — Чего ты несешь? В какие любовники? Ха-ха! Очень нужна я Уфимцеву. Зачем наговаривать на него?
— Ладно, — сказал Васьков уже спокойнее, — без тебя найдем на него управу. Во-первых, я завтра же доведу до сведения товарища Пастухова, как он не допустил меня на заседание правления колхоза. И то, что он к колхозницам пристает, к себе в любовницы их вербует, тоже будет известно и в парткоме и в управлении. Векшин подтвердит, он подробно мне обрисовал все похождения Уфимцева.
