Георгий Садовников - Суета сует
— Уйдем.
— В кино или в парк?
— Я пойду домой. Учить политэкономию. Не идет в голову рента.
Я отвел ее домой. Хозяев не было. Елочка пошарила над дверью. Нашла ключи.
— До свидания.
— Я посижу минут пятнадцать.
Елочка пропустила меня в свою комнату. Ноги мои уже гудели от усталости. Вполне понятно, я устремился на тахту.
— Это мое место. Возьми стул, — предупредила Елочка.
На тахте хватит места еще пятерым. Но я не спорил и сел на стул. Елочка устроилась на тахте, открыла политэкономию и напустила на себя ученый вид.
Я давно мечтал о таком случае, когда мы будем с Елочкой вдвоем. Поэтому я не оставляю мысль о тахте. Целюсь на ее правый угол. Для начала хотя бы перебраться туда.
— Что делает Кирилл? — спросила Елочка вдруг, но будто между прочим. А сама заинтересовалась потолком.
До чего стандартны люди! Почему бы не уставиться куда-нибудь вбок или вниз? Так нет, подняла глаза вверх! Прожила в этой комнате год, а потолок заметила только сейчас! И заинтересовалась. Скажите, пожалуйста, какой потолок!
Но мне выгодно поверить в исключительность потолка. Я поверил и сделал ряд замечаний. Ведь я в жизни не видел подобного потолка. Его трещины по изощренности линий переплюнули самого смелого художника. Я уж молчу об известке: перехватило дыхание.
Мне эта комедия на руку, ибо я собираюсь сказать следующее:
— Кирилл уехал. Сегодня днем.
И я сказал. Небрежненько так. Я делаю с собой, что хочу. Могу заставить себя сказать все, что нужно.
— С чего ты взял? Он еще здесь.
Тоже небрежненько и не отрываясь от потолка:
— Разве?
— Он уезжает завтра.
— Значит, передумал.
— Так что он делает?
— Ого, до потолка метра три! Это высота!
— Какое у него настроение? Не тоскует? Ты не заметил?
— Молодцы строители!
Я извиваюсь от восхищения.
— Он приедет зимой?
— Если бы наложить фрески!
Сидеть я не в силах. Восторг подбросил меня, как пружина. Я поднялся и забегал по комнате. Иначе не переберешься на тахту.
— Может, он забыл у меня что-нибудь? Какие-нибудь учебники?
И все это время мы глазеем на потолок. На это коммунальное чудо. Наконец я спохватился:
— Да, а политэкономия? Через три дня экзамен! Ты на какой странице?
Я подошел к Елочке, взял с ее колен политэкономию и сел на тахту.
— Елочка, когда же в загс?
— Спешить не к чему.
— Но важно, пока он здесь! Ты ведь этого хочешь.
— Да. Когда отходит поезд?
— Днем.
— Утром я приду к тебе в общежитие.
Она окаменела. Я протянул к ней руку.
— Елочка…
— Не надо.
Тогда я сообщил ей про юбку. И она оживилась. Едва не захлопала в ладоши.
— Темно-малиновая? Лохматая?
Я опять протянул руку. Она подалась от меня.
— Не надо, болит голова!
И у нее болит голова! Мне везет. Но на этот раз я не ошибусь. Мои нервы сделают обратное тому, что они сделали когда-то. Я заставлю себя поверить Елочке. Пусть Елочка вертит мной, нервы вынесут и это.
Елочка притворно пощупала лоб.
— Ты бы пошел. Я лягу.
— Я сделаю, как ты хочешь.
Она закрыла за мной дверь. Я отошел немного, остановился и слушал, как она щелкает замками и пробует крючки. Потом засунула что-то за ручку дверей. Наверное, стул. Я подсчитал: ей придется ходить на мотогонки целый год, чтобы воспитать свои нервы.
Я вспомнил о письме и прочитал его под ближайшим фонарем. Отец меня огорошил. Он оказался способным учеником и провел свидание с Тамарой Ивановной по моему рецепту. Было все: и полумрак, и музыка из приемника, и терпкое бордовое «Каберне», которое они тянули из длинных, узких фужеров. А потом отец совершил то, чего я уж не ожидал от такого волевого человека. Он вступил в гражданский брак. Чтобы сделать это в пятьдесят лет, нужно потерять голову. Отец потерял и радовался этому, как семиклассник. Мне стало горько.
Я смутно осознавал, что теперь нависла угроза над самым надежным участком моего житейского строительства. Будто где-то прорвало плотину. Отец был для меня вроде прочного фундамента. Имея такую опору, я мог вынести любой ураган. Выходка отца граничила с изменой. Он бросал меня. Оставлял одного.
Я остался один. Был еще человек, который мог бы избавить меня от этого. Но он единственный на земле и к тому же уехал во Владивосток.
Я решил испытать судьбу. Пошел на телефонный пункт и заказал Владивосток. На всякий случай еще я взял телеграфный бланк и написал на обратной стороне письмо. Я тщательно подбирал слова. Чтобы Женя не истолковала письмо как признак моей слабости. И, боже упаси, не сочла капитуляцией. Через сорок минут меня подозвала дежурная телефонистка и сообщила неприятную весть: Тихомировы уехали на другую квартиру. Новый адрес неизвестен.
Я выбросил письмо в урну и взглянул на часы. Теперь можно в общежитие. Психи спят. Я разденусь бесшумно. Потом бы мне только коснуться головой подушки. Я никогда не страдал бессонницей. Сон казался мне сейчас благом. Уж никогда человек не бывает так спокоен, как во время сна. Это своего рода форма спокойствия. Есть еще одна, но та не совсем желательна, и лучше обойтись без нее.
Минут двадцать — и я бы спал, не попадись по дороге медик Жуков. Он окликнул, а я опрометчиво остановился. Я не думал, что он уже знает все. А он знал.
Когда я это понял, отступать было поздно.
Он загородил мне дорогу, тщедушный и волосатый. Его макушка пришлась мне до подбородка. Он держал маленький чемоданчик, из которого высунулся угол халата. Я воспользовался этим, кивнул на чемоданчик и спросил:
— С дежурства?
— Это не имеет значения, — хмуро ответил Жуков. — А ты хорош гусь!
Я сделал шаг вправо. Хотел обойти его. Он тоже шагнул и опять преградил дорогу.
— Посторонись!
— Дай-ка посмотрю на тебя.
Я шагнул влево. Он — вправо.
— Отойди!
— А ты фрукт!
— Отойди! Ударю!
— А ты…
Он молвил слово по-латыни.
— Отойди! Предупреждаю последний раз!
— Вот только налюбуюсь.
Я ударил его в глаз. Он качнулся, но устоял. Я прицелился точнее и ударил в челюсть. Его ноги подлетели вверх, словно их кто-то выбил из-под него. Жуков хлопнулся на спину.
— Спокойной ночи, — сказал я вежливо и прошел мимо.
14
Я натянул простыню на голову и только тогда открыл глаза. Просыпаться на виду у ребят рискованно. Возможно, они еще не успели привести в порядок свои нервы. Я лежал под простыней и слушал их разговор. Обо мне ни слова. Это хороший признак. И вообще сегодня они смирные и рассудительные. Обсуждают отъезд Кирилла. Прикидывают, что и как. Сам Кирилл, оказывается, на вокзале. Поехал брать билет. С ним покатил Бурлаков, потащил Кириллов чемодан. Остальные ребята подойдут позже. До этого им нужно сделать кое-что. Сходить туда-сюда.
Я ждал, когда они уйдут. Мне тоже надо на вокзал. Я хочу глянуть на Кирилла в последний раз. Он мой лучший друг. Мы почти близнецы. И еще есть одна причина. Она сейчас важнее всего на свете. Сегодня я проснулся, подумал о Кирилле, и меня точно озарило. Очевидно, раньше не хватало какого-то пустякового штриха. Вчера он появился, и рисунок стал понятным. Тогда на экзамене я не остановил Кирилла, хотя знал, чем все закончится. Мне нужно было, чтобы он исполнил задуманное. Теперь я знаю, зачем мне это было нужно. Я хотел проверить, кто из нас прав: Кирилл или я. Это спор веков. В нем участвовали миллионы людей. Мы с Кириллом должны решить его. Мы как бы вышли в финал. От его исхода зависит все: и отец, и Женя Тихомирова, и Елочка, и мое будущее. Я поеду на вокзал, посмотрю в глаза Кирилла, и там перед отходом поезда выяснится, кто кого.
Я вспомнил обещание Елочки. Она придет в общежитие, и мы отправимся в загс. Но какое значение теперь это имеет? Если не увижу Кирилла, Елочка вряд ли будет нужна мне. Я не колебался.
Ребята ушли. Я быстро оделся и схватил полотенце. Но умыться не успел. Вошел медик Жуков. Вокруг его глаза был синяк. Жуков нес его, как монокль, что придавало ему слегка надменный вид.
— Еще? — спросил я с угрозой.
— Нет. Достаточно. Лучше скажи, где Кирилл, — пробубнил Жуков невнятно и придержал рукой челюсть.
— Не знаю!
— На вокзале?
— Не знаю!
Мне дорога каждая минута. Под вопросом смысл моей жизни. А медик не собирается уходить. Он сел за стол. Устроился поудобней.
— Любопытный диагноз: двойной перелом челюсти, — сообщил Жуков.
— Сказали врачи?
— Сам установил. Первый случай в моей практике.
— Что ты хочешь?
— Я перебрал десяток вариантов. Думал треснуть тебя палкой из-за угла. Отбросил. Не пойдет. Не тот эффект. Поэтому решил взять монетой. Гони восемьдесят рублей. По сорок рублей за перелом. По прейскуранту. Я не спекулянт.
Остальное он не договорил. Иначе он устроит скандал. Он ведь знает, что благодаря отлично тренированным нервам я избегаю скандалов. Более удобного времени для вымогательства он не смог бы найти. Мне нужно избавиться от него и успеть на вокзал. Я отдал деньги, отложенные на юбку. Свой последний козырь. Черт бы побрал этого Жукова!
