Мария Глушко - Год активного солнца
Кира Сергеевна думала о том, как мало, в сущности, участвует она в жизни Ирины и Ленки.
— В сентябре у меня отпуск, — сказала она. — Я, наверно, поеду в пансионат. Давай возьму Ленку?
— Почему не в санаторий?
— Путевка одна, а без отца не хочу…
Ирина быстро и странно посмотрела на мать.
— А в пансионат поедешь с отцом?
— Да. Почему ты спросила?
Ирина опустила глаза, почертила прутиком на песке.
— Ну, просто… В сентябре у отца учебный год…
Все-таки, почему она так спросила, подумала Кира Сергеевна. Объяснению Ирины не поверила.
— Отпустишь с нами Ленку?
— Ну, что ты. Какой тебе с ней отдых. И потом, в сентябре мы с ней едем к Лидии.
— Она приглашала?
— Ну, у нас с ней не такие церемонные отношении, мне она всегда рада.
Эти слова слегка задели Киру Сергеевну. Лидия Чечулина — давняя ее подруга. Кира Сергеевна дружна с пой с детства. А получается, что я тут вообще ни при чем. «У нас с ней…»
Мимо пробежали трое мальчишек, высоко вскидывая пятки. Молодая мать катила коляску, над бортами поматывалась белесая головка сидящего ребенка. Тонко скрипел под колесами песок.
— Ты-ее зовешь по имени, как подругу.
— Мы с ней подруги.
Кира Сергеевна поискала глазами Ленку — та летала на качелях, между зеленью кустов мелькала розовая пижамка.
— Тебе на бабушку повезло больше, чем Ленке, — сказала Кира Сергеевна. — Когда ты была такая, как Ленка, бабушка уже вышла на пенсию.
Она поймала себя на том, что все время почему-то оправдывается перед дочерью. Но в чем моя вина?
— Что бабушка? — Ирина качнула головой. — Ребенку прежде всего нужна мать.
Она постукивала по ноге прутиком и смотрела на воробьев, которые пили из мелкой лужицы.
— В детстве мне очень не хватало тебя, несмотря на бабушку. И очень хотелось, чтобы у меня была самая простая мама. Как у других.
Кира Сергеевна подняла лицо.
— Ты хотела другую мать?
— Нет, ты не поняла. Никакой другой матери мне не нужно. Просто я хотела, чтоб ты была не начальницей, а пусть учительницей, врачом, даже уборщицей…
Признание Ирины поразило Киру Сергеевну. Она всегда считала, что дочь гордится ею. По крайней мере, могла бы гордиться. Вспомнила, как года три назад повела их — Ирину и Юрия — с собой в театр, на торжественное собрание. Как празднично и суетливо собирались они, Ирина долго выбирала платье, расчесывала свой парик. Александр Степанович поддразнивал ее: пожалуй, не поймут, кто мать, а кто дочь. Ирина весело огрызалась: «Это ты со зла, что тебя не берут».
Он оставался дома с Ленкой.
А Юрий даже кинокамеру повесил на плечо.
В фойе они шли, рассекая толпу, все здоровались с Кирой Сергеевной, и ей было приятно, что дочь и зять видят это.
Усадила их в первых рядах, отведенных для президиума, потом со сцены смотрела на них, а когда выступала, слышала, как зажужжала кинокамера — Юрий снимал ее.
Ей аплодировали — как и всем — Ирина с Юрием хлопали громко и весело, а Кира Сергеевна думала: как хорошо, что ей пришла эта мысль — взять их с собой, доставить удовольствие. Почему бы всегда не делать так? Пусть видят свою мать на людях — уважаемой, всеми признанной, а не ворчливую старуху дома, которая от усталости на всех кидается…
Перед концертом хотела пригласить их в буфет, там планировались бутерброды с икрой, и — кутить так кутить! — выпить по бокалу шампанского.
Когда спустилась со сцены, к ней подошла Ирина.
«Ты не очень обидишься, если мы исчезнем? Мы приглашены на свадьбу и безбожно опаздываем».
Она прямо растерялась тогда. Выходит, это не она, это они ей доставили удовольствие, потому и пошли сюда. И наряжались не ради нее, а на свадьбу. И кинокамеру взяли, чтобы снимать свадьбу, а не ее. И сейчас вот — «хотела, чтоб ты была не начальницей».
— Чем тебе плохо, если я «начальница»?
Ирина тронула ее руку:
— Ты не обижайся, но даже на родительские собрания ходили то отец, то бабушка. Ты ведь тогда заведовала гороно, и тебе, наверно, было неудобно…
— Просто некогда, — жестко вставила Кира Сергеевна.
— И некогда.
Кира Сергеевна смотрела на ее щеку, освещенную солнцем, на тонкую кожу, обтянувшую скулу.
— Никак не думала, что для тебя это было важно.
— Важно, — вздохнула Ирина. — В школе мне постоянно кололи тобой глаза. Каждый день, каждый час. Что другим сходило с рук, мне оборачивалось виной. Только и слышала: «Не позорь свою мать!» «Видела бы твоя мать!» «Бери пример с матери!» Понимаешь, я все время была на виду, а это очень плохо.
Ничего не поделаешь, я тоже — на виду, подумала Кира Сергеевна.
Подбежала Ленка, кинула самолетик Ирине на колени и помчалась за мальчишками. Отлетали назад ее волосы и полы пижамки.
— А многие завидовали мне, считали, что из-за матери я имею какие-то поблажки, преимущества. Я не имела и не хотела их. Ты не позволяла мне даже одеваться лучше других девчонок.
— Верно. В школе одеваться лучше всех стыдно, — сказала Кира Сергеевна.
Вспомнила, как тогда, много лет назад, ей, молодому завучу, предложили идти на гороно. И как она сперва испугалась, даже плакала. Думала: а как же дом, Ирина — она только перешла в пятый класс — мать, которая с годами будет стареть? И муж, пропадавший в школе с утра до вечера, как все директора? Боялась идти, боялась и отказаться, а потом всю жизнь считать, что не сумела использовать всех своих возможностей.
Александр Степанович сказал тогда: «Ты будешь считать, что тебя заела семья».
Она все учла тогда. Все, кроме того, что услышала сейчас от Ирины.
— Я не думала, что так аукнутся тебе мои должности.
Ирина покачала головой.
— Помнишь, я хотела переводиться из института в другой город? Это потому, что в институте знали, что ты зампред. Но потом получилось с Юрием, родилась Ленка. И хорошо, что у нас разные фамилии, на моей работе не знают… — Она помолчала и добавила: — Пока не знают.
— Как будто я преступница и надо скрывать…
— Опять не поняла, — перебила Ирина. — Я хочу, чтобы меня оценивали по мне самой, а не по тебе.
Она занесла руку Киры Сергеевны за свою спину, прижалась к боку матери. Кира Сергеевна погладила ее плечо. Милое мое, недоласканное дитя. Что же делать, если я такая, как есть? И другой быть не могу, не умею.
Раскинув руки, бежала к ним Ленка. Песок сухими брызгами отлетал от ее сандалий.
— Кира, из чего сделанный ветер?
16
— Если вы ничего не можете, тогда зачем согласились, чтоб вас выбирали?
Кира Сергеевна смотрела на женщину, на ее плоское некрасивое лицо в еще не сошедших темных пятнах, на крупные неженские руки, баюкающие ребенка.
В глазах у женщины была усталость. Наверно, она обошла много инстанций, прежде чем записалась сюда на прием.
Что толку отвечать на ее наивный вопрос, — почему не могу, я многое могу, но в рамках закона, а нарушать закон не могу и никто не может… Ни эти и никакие другие слова для нее ничего сейчас не значат, они ей не нужны. Нужно жилье, пристанище. Ей и ее ребенку.
— Вам сколько лет?
— Тридцать.
Тридцать. Лучшая пора. В тридцать человек имеет дом, семью, работу. Но и этого ей говорить не надо.
— Есть родные?
— Мать. В Херсонской области.
Женщина помолчала, качнула в широких ладонях ребенка. Потом сказала:
— К ней я не поеду. Она помогает — посылки, когда и деньги — а чтоб жить с ней… Говорит, я опозорила ее, что дитя нашлось без мужа.
Спеленатый простынкой ребенок завозил ножками, топко заплакал. Женщина опустила его на колено, толстые пальцы с плоскими ногтями прошлись по пуговицам блузки.
— Кормить время…
Заведующий общим отделом — он вместе с Кирой Сергеевной вел прием — опустил глаза, отвернулся.
Кира Сергеевна встала, обошла стол.
— Давайте подержу. Да он у вас мокрый.
Положила ребенка на длинный стол у окна, развернула. Женщина достала из полиэтиленовой сумки стопку выглаженных пеленок.
Ребенок кричал, сучил ножками, вертел голой, без волос головкой, розовым ротиком ловил край простынки. От него шел теплый младенческий дух, и у Киры Сергеевны слабо и сладко заныли руки, захотелось зарыться лицом в пахнувшие молоком пеленки.
— Давайте я перепеленаю.
Ловко подняла ножки, вытащила клеенку, так же быстро подложила чистые пеленки. Младенец дергал ручками, Кира Сергеевна увидела на пальчике задравшийся ноготок, откусила зубами.
Потом держала туго свернутого ребенка, чувствуя все его мягкое теплое тельце.
Куда же их девать?
Женщина взяла у нее ребенка, села на стул, привычно поставила ногу на перекладину стола. Прикрылась простынкой.
Он сосал, звонко чмокая и захлебываясь.
— Ведь я что думала, — сказала женщина так, словно никакой паузы в их разговоре и не было. — Мне тридцать, где теперь возьму мужа, а время идет, что ж одной оставаться? Я и схотела дитя, пока годы не вышли, здоровье есть, что ж, не выкормлю, что ли? И бабе Ане, у которой жила, призналась, она не против была, только, говорит, догляди меня. Я работала и ее доглядывала, и когда дите нашлось, тоже доглядывала, а она уж совсем плохая была, не ходила даже…
