Нотэ Лурье - Степь зовет
Шефтл махнул рукой и пошел прочь.
На улице он вспомнил, что кобылы еще не поены, и торопливо направился к себе во двор.
„А к ней уж вечером, когда стадо пригонят… Пускай, вечером лучше…“
13
Хонця возвращался из Ковалевска уже за полдень. Он шел пешком. Высоко над степью стояло добела раскаленное солнце. С баштанов налетал суховей и раскачивал вершины деревьев негустой Ковалевской дубравы.
Войдя в рощу, Хонця остановился, чтобы выломать себе палку. От большого дуба на тропинку падала широкая, сплошная тень. Тут было чуть прохладнее. Хонця вздохнул, вытер разгоряченное лицо и оглянулся вокруг.
… Где-то здесь, среди этих дубов, они лежали с заряженными винтовками в руках, настороженно следя за дорогой. Дубрава была тогда гуще. Партизанский отряд подстерегал белогвардейскую карательную экспедицию, которая вот-вот должна была нагрянуть на ближние хутора. В карательном отряде был и сын первого малостояновского богача Эля Оксман, которому удалось вырваться из рук партизан и убежать к белым.
Словно туча саранчи, несся отряд белогвардейцев по гуляйпольским деревням и хуторам, оставляя за собой кровь и дым пожарищ.
Хонця тогда целую ночь просидел на вершине дуба у опушки и ввалившимися глазами тревожно следил за дорогой.
На рассвете, едва первые солнечные лучи озарили край неба, Хонця увидел на ближнем пригорке конный отряд. Всадники неторопливо рысили по пшенице. На минуту они приостановились, словно совещаясь о чем-то, потом свернули на ковалевский проселок, к роще.
Хонця проворно соскользнул с дуба и со всех ног пустился к партизанам.
На узкой тропе, прорезавшей лесистый склон от проселка до Ковалевских полей, хлопотали Хома Траскун и Димитриос Триандалис. Они подпилили высокий дуб и, перехватив ствол веревкой, прикручивали ее к соседнему дереву, чтобы тяжелая крона не рухнула на узкую тропу раньше времени.
Всадники были уже совсем близко. Партизаны затаили дыхание.
Оставив за собой длинную полосу пыли, отряд врезался в рощу. В тишине громко раздался стук копыт. Вот они уже у сторожевого поста. Хонця размахнулся саблей и одним ударом рассек веревки. Дуб, крякнув, переломился и, треща ветвями и сучьями, лег поперек тропы
Из-за деревьев грянули выстрелы, и с криками „ура“ со всех сторон выбежали партизаны.
Часть карательного отряда успела повернуть, част;, прорвалась вниз, в Ковалевскую балку, но многие остались лежать на узкой лесной дороге. Потом их всех свалили в глинистый ров за рощей. Среди них был и лихой сын малостояновского богача.
Дня через два, когда Хонця, прокравшись хлебами входил в свой двор за картошкой для партизан, на околице хутора показались верховые. Несколько всадников проскакали мимо ветряка к двору Якова Оксмана. Сверху, с поросшего чабрецом бугра, и снизу, со стороны ставка, бешеным галопом мчались другие. Через минуту Хонця увидел, как от двора Якова Оксмана всадники повернули к его землянке. Хонця кинулся в пристроенный к дому курятник. „Нет, не годится, — сообразил он, — кроме партизан, им нужны еще и куры“. Выскочил из курятника, обежал кругом дома и зарылся в невысокий стог соломы. Бандиты были уже во дворе. Он слышал, как они ворвались в хату, шныряли в курятнике. Потом кто-то из них залез на стог и стал тыкать в него вилами.
Хонця лежал навзничь. Тяжелые, кованые сапоги вминались в солому возле самой его головы. Он хотел было отвернуть лицо, но тут железный зубец с визгом проколол солому и вонзился в правый глаз…
… Он уже давно был за рощей и сейчас спускался со Щавельной горки. Вдали виднелась Бурьяновка. Глядя на беспорядочно разбросанные соломенные крыши, Хонця вдруг почувствовал, как заныл у него вытекший глаз.
„Эх, язви их в душу… Позабыли уже, кто тут кровь за них проливал…“
В эту минуту в нем словно проснулся былой партизанский задор. Шагая по степи, он громко говорил сам с собой:
— Погоди, завтра и у нас загудит трактор, через весь хутор мы его прокатим, у Оксмана тут же язык отнимется. Эх, и прокатим же мы, земля дыбом!
Он прибавил шагу, ему не терпелось рассказать товарищам, что Ковалевск дает трактор.
Кругом по взгоркам и лощинам плавно колыхались хлеба. Рядом с сизой зеленью овсов узкими желтыми ручейками струилась пшеница, голубели островки льна, гряды картофеля перемежались с полосками ячменя, напоминая о том, что тут каждая полоса, каждый клин принадлежит другому хозяину.
„Бурьяновские поля, сразу видать, — плюнул Хонця. — Что это за пшеница! Сплошной горчак. И как это мы тут трактор поведем? Полторы десятины Траскуна в Вороньей балке, у Кукуя — за толокой, у Триандалиса — возле самого колодца, у Омельченко… Вся земля, как назло, раскидана шматками. Тьфу ты, черт! К осени будем пахать по сплошному клину, но как теперь убирать? Проклятые межи!..“
Не останавливаясь, он оглянулся назад. Большая часть ковалевских полей была уже убрана, по желтой щетине стерни были сложены высокие копны.
„Она права, — подумал Хонця про Эльку, — правильно она меня ругала. Недаром ковалевские в ней души не чают. Вся в отца, в Хоне-Лейба, упорная. Такую с толку не собьешь“.
В стороне, из-за Жорницкой горки, время от времени показывались тракторы и слышалось приглушенное стрекотанье жаток.
„Должно быть, сегодня кончают… — Хонця поскреб свою жесткую щетину. — Постой-ка, — сообразил он вдруг, — а ведь там, под Жорницкой горкой, лежит Оксманов незасеянный клин…“
Подогретый новой мыслью, он пошел еще быстрее. Хорошим подспорьем для колхоза будет этот клин!
Чем ближе к Бурьяновке, тем земля становилась влажнее, в канавах стояла вода, и на дороге кое-где попадались лужи, не высохшие после предутреннего дождя.
Хонця оглядел свои ноги, облепленные глиной, и решил забежать домой — помыться и перекусить.
Не прошло и нескольких минут, как он выскочил из хаты, ругаясь и размахивая руками, — вслед ему из сеней несся пронзительный голос жены. Хонця обернулся, погрозил кулаком и, как был, грязный, голодный, пустился к красному уголку.
В красном уголке было сильно накурено. Тут уже Добрый час сидели Хома Траскун, Триандалис и Шия Кукуй, посасывая толстенные цигарки и пуская из ноздрей густой махорочный дым.
— Что-то долго он, Хонця, — сказал Хома, выглянув в окно.
— И ее, видишь, нет… В сельсовете она, что ли?
— Да, заварила кашу Хонцина баба… Нашла тоже, за кого бояться. К такому мерину и старая кобыла в стойло не заглянет. Гм…
Они смолкли. Мимо окна быстрыми шагами прошла Элька. Войдя в комнату, она сухо поздоровалась, положила в ящик стола какую-то бумажку и отвернулась к окну.
Хома проглотил словечко, вертевшееся у него на языке. Он приготовился было встретить Эльку шуткой, но, увидев ее опухшие глаза, осекся. Все молчали. Эльке тоже не хотелось говорить.
С утра она действительно отправилась в Санжаровский сельсовет — без особой надобности, просто так, лишь бы уйти из хутора, — и потом полдня бродила одна в степи, поверяя ветру свою девичью обиду.
Шумно распахнулась дверь, и вошел Хонця. Тяжело дыша, он быстро окинул взглядом собравшихся, увидел Эльку и улыбнулся во весь рот.
— Кажется, все живы?
— Хонця! Ну?
— Есть, есть!
— Не может быть! — вскочил Триандалис.
— Честное слово! — И Хонця с необычной для него лихостью хлопнул Триандалиса по плечу.
— Так где же он? — закричали все в один голос.
— Говорю — есть, значит есть. — Хонця сдвинул кепку на затылок. — Я их там взял в оборот: как-никак свои ребята. Я им говорю: „Вместе кровь проливали, старост и бандитов колошматили, а теперь, говорю, вам, черт бы вас подрал, хорошо, а на нашем горбу все еще кулак сидит, Оксман, говорю…“
— Ты не томи. Где трактор? — взмолился Шия Кукуй.
— Погоди, дай досказать… „Так вот, говорю, погонять его у нас будет пока что она, Элька…“ Ну, тут они все заорали: „Верните Эльку!“ — „Нет! — говорю. — Что нет, то нет…“ — Хонця искоса поглядел на Эльку, заметил ее осунувшееся лицо и чуть нахмурился. — Ну, словом, трактор есть. Они уже согласовали с МТС. Завтра же и отправляйся за ним, Элька, ладно? — Последние слова он выговорил мягко, просительно, боясь, как бы Элька не подумала, что он распоряжается ею.
— Теперь дело пойдет! — Хома Траскун довольно потирал руки.
— Мы с которого поля начнем, а? — хрипло спросил Шия Кукуй.
Хонця усмехнулся.
— Небось со своего хотел бы?
— Да я ничего, я так спросил, — оправдывался Шия. — Просто, думаю, надо знать…
Хома с шумом встал со скамьи.
— Вот что! По такому случаю и стаканчик опрокинуть не грех. Пошли ко мне!
Все поднялись.
— Значит, Хонця, можно приниматься за дело? — спросил Триандалис.
— Не можно, а нужно, — ответил Хонця. — Сегодня же надо собрать инвентарь.
