Всеволод Кочетов - Молодость с нами
Костя жил той минутой, когда он выйдет на границу. Он, конечно, еще в бытность в пограничном училище узнал, что такое граница, что на ней нет ни сплошной линии дотов, ни высокой стены, как думают некоторые, и что «граница на замке» — это совсем не ворота, на которые навешен пудовый замок, а нечто иное. Граница была проще и в то же время бесконечно сложнее.
В одно осеннее утро, под голубым холодным небом капитан Изотов и Костя впервые вышли вот сюда, как раз на это место, на пригорок, с которого пограничные столбы бегут к озеру. На мертвой траве густо лежала ледяная влага, окрест на березах неподвижно, как чучела, сидели тетерки. И всюду пламенели огненные гроздья рябин. А граница?.. Дозорная тропинка, протоптанная солдатскими сапогами через лес, да изредка полосатые столбы — вот и вся граница.
Костя и начальник заставы подошли к самым столбам. С советской стороны стоял красно-зеленый четырехугольный столб немногим более чем в рост человека. Отделенный пространством в несколько шагов, напротив него стоял точно такой же по размерам, но иной раскраски чужой столб. Костя осторожно сделал два шага и остановился между столбами. Два государственных герба смотрели друг на друга со столбов. Колосья, земной шар, серп и молот, ленты с надписью на шестнадцати языках — все это из нержавеющей светлой стали. И — чугунный щит с лохматым зверем, который был вооружен кривой секирой. Костя повернулся грудью к зверю. За бело-голубым столбом перед Костей стоял лес, точно такой же, как и за Костиной спиной; там точно так же на мертвой траве лежала студеная густая влага, там точно так же пламенели рябины. Да, все-все одинаково по ту и по эту сторону границы, и вместе с тем Костя испытывал нечто вроде легкого кружения головы от сознания того, что он стоит на рубеже двух совершенно противоположных миров. И еще у него было такое чувство, будто бы он противостоит один тому миру, который позади лохматого зверя, и что любая злоба и ненависть, любые козни, любые черные дела хозяев этого зверя, направленные против родной Костиной страны, должны быть прежде всего встречены его, Костиной, грудью. Государственная граница Советского Союза — это его, Костина, грудь.
Костя с волнением повернулся к Изотову. Изотов спокойно курил папиросу и, казалось, без всякого интереса смотрел в сторону западной оконечности озера, где над чужим селением возвышалась эта вот кирка и слышалось печальное дребезжание ее колоколов.
По ту сторону границы прошли два солдата в незнакомой Косте иностранной форме. Увидев советских офицеров, они приложили руки к козырькам. Изотов ответил на приветствие, ответил и Костя.
В тот же вечер он написал длинное-предлинное письмо домой, маме. Он со всеми подробностями рассказывал Елене Сергеевне о своем первом дне на границе. Он писал о незримой черте в ничейном пространстве, которая является рубежом двух миров, и о чувствах, которые он испытал, ступив на эту черту. Потом он писал домой каждую неделю, сообщая все новое, что появлялось в его пограничной жизни. К его сожалению, самое интересное почему-то происходило на участках соседних застав. К соседу слева, туда вот, за озеро, под самый Новый год заскочила иностранная лыжница. Когда ее задержали, она принялась плакать, уверяла, что сбилась с дороги, заблудилась, что ее ждут дома к накрытому столу, и с пригорка указывала на освещенные окна двухэтажного особняка там, на западной оконечности озера, в которых пестро горели елочные огни. Она так искренне выражала свое горе, что и в самом деле можно было посочувствовать синеглазой, розовощекой девушке.
Но на границе ничто не принимается на веру, никто здесь не доверяет своему первому чувству. На границе все должно быть тщательно проверено и изучено. И когда в соответствующих инстанциях были проверены и изучены личность синеглазой девушки и обстоятельства появления ее по эту сторону границы, то оказалось, что она далеко не случайно блуждала на лыжах метельной ночью.
Костя хотел и об этой истории написать Елене Сергеевне, но не написал; еще дядя Вася учил его: «Для нас с тобой, Костенька, молчание куда дороже золота!»
По ту сторону границы ударил гулкий выстрел, по лесу, приближаясь, покатилось трескучее эхо. Костина рука сама собой потянулась к кобуре пистолета. Рядом с ним тотчас встал ефрейтор Козлов. Менее чем через минуту они увидели, как сквозь можжевеловые кусты грузно ломилась безрогая самка лося.
Ударил новый выстрел, еще ближе, лосиха рванулась, поднялась на дыбы и, запрокидываясь на спину, рухнула в снег невдалеке от столба с изображением лохматого зверя. Возле нее заметался выскочивший из кустов лосенок. Он перепрыгнул через упавшую мать, лизнул ее, кинулся вправо, влево, словно звал на помощь. Вслед за ним к границе выбежали на лыжах люди в охотничьих куртках и в меховых шапках. Это была не помощь. Они набросились на лосиху с кинжалами. Испуганный лосенок отскочил в сторону. Но он не уходил, он стоял невдалеке и дрожал всем телом. Косте стало жаль и самого лосенка и его мать, которая, попав в кольцо охотников, видимо, изо всех сил стремилась увести своего детеныша за линию зелено-красных полосатых столбов, за которой — это давно знают все лоси — в них не стреляют. Да вот не успела.
Косте было отвратительно смотреть на кровавую возню, которую охотники затеяли вокруг матери лосенка. Костя ушел в развалины каменного сарая, оставшегося на границе с давних времен, снял лыжи и сел там на переломленную дубовую балку. Козлов встал в проломе стены за молодой елочкой и смотрел в сторону границы.
Костя закурил. Курить он начал с той минуты, когда подполковник Сагайдачный передал ему по телефону текст подписанной Ольгой телеграммы: «Маме очень плохо. Немедленно приезжай». Он не знал тогда, что мамы уже не было в живых, он так поспешно собирался, как не бывало никогда, — ведь и этого еще никогда не случалось в его жизни, чтобы маме было очень плохо. Он не умел скрыть волнения и тревоги, да и не пытался скрывать. Он выехал в тот же вечер.
Костя курил и размышлял о своей семье — такая она была всегда дружная, крепкая, бодрая, трудовая. И вот стала распадаться. Сначала уехал он, Костя, мама писала, что без него в доме пусто и скучно. Теперь не стало самой мамы. Пройдет немного времени, какой-нибудь красавец уведет Ольгу. Останется один отец. Как, должно быть, горько и печально много лет строить-строить, укреплять семью — и вдруг остаться одному в жизни!
В день отъезда Кости Павел Петрович позвал его и Ольгу в кабинет, посадил их возле себя на диван, обнял. «Ребятки, эх, ребятки…» — и долго больше ничего не мог сказать. Потом вдруг сказал не совсем понятно для чего: «А ведь мы с мамой тоже были комсомольцами». Помолчал и еще сказал: «Что ж, и мы совершали ошибки, есть у нас кое-какой опыт, в случае чего — не прячьтесь со своими бедами, приходите, посоветуемся».
Погасшая папироса дрогнула в зубах Кости. Третий выстрел прозвучал в этот день на границе. Костя выглянул из сарая через плечо Козлова. Охотникам, кромсавшим дымившуюся тушу лосихи, должно быть, надоели жалобы и плач ее детеныша: они прикончили и его. Лосенок лежал на снегу в двух десятках шагов от своей матери.
Костя встал на лыжи и в сопровождении помрачневшего ефрейтора пошел дальше вдоль границы.
В чужом селении в последний раз брякнул колокол, и дребезжащий этот звук долго не мог угаснуть над лесистыми холмами.
Глава третья
Павел Петрович отпустил машину, но не спешил войти в подъезд. Он отошел с тротуара к чугунной ограде бульвара и несколько минут смотрел на освещенные окна второго этажа. Окна были узкие и очень высокие, сводчатые, как во многих старинных особняках бывшего губернского города. Кариатиды из темного, почти черного камня поддерживали такой же каменный балкон.
Нет, не здесь жила до войны Серафима Антоновна — в другом районе, в одной из боковых улиц. Павел Петрович провожал ее тогда однажды и запомнил высокое здание этажей в семь или восемь, отнюдь не такое роскошное, как вот это, на бульваре имени Железнякова.
Он еще постоял, потому что ему вспомнилась школа, в которой он учился. Школа была рядом, на углу Фонарного переулка, только перейти мостик через городской пруд.
Сколько раз он переходил этот мостик! И в снег, и в дождь, и в тепло, и в холод. Было как-то весной: на середине мостика его перегнала высокая беленькая девочка из старшего класса — ее звали Леля, фамилию он не запомнил, — она бежала под весенним дождем, размахивая портфельчиком из красной кожи. То ли она поскользнулась, то ли задела своим портфельчиком за перила, но случилось так, что портфельчик перелетел через перила и шлепнулся на разъеденный солнцем и размытый дождями лед пруда.
Павлик Колосов тут же сбросил тужурку, перешитую из отцовского пальто, перемахнул через перила моста и по деревянным скользким бревнам устоев спустился на лед. Лед крошился под ногами, по нему надо было ползти. Павлик вымок, покрылся грязью и царапинами, но красный портфельчик был возвращен Леле. Леля смотрела на героя сияющими глазами. Они у нее были зеленые и немножко желтые, будто у кошки.
