Федор Панфёров - Бруски. Книга II
– Господа уж вспомнил?… И что это у тебя появилось – одному бы все? Боюсь я, Давыдка, как бы нам с тобой не расканителиться… Ведь помогают нам, вон грузовик рабочие дали, а Сивашев, вожак их, говорил: «Еще дадим, только стройте», а ты свое…
Степан хотел сказать и о том, что Кирилл Ждаркин первый сбил рабочих цементного завода на то, чтобы те взяли шефство над «Брусками», – но этого он не сказал, почему-то боясь создавать хорошее мнение о Кирилле среди артельщиков. Он последний раз мазнул кистью, проговорил:
– Ну, вот и готово! – Бросил кисть в ведро, кисть булькнула, брызги краски ударили ему в лицо, он смазал их ладонью и попросил Давыдку: – Отойди-ка в сторонку, почитай.
Давыдка нехотя отошел от ворот и, расставив дугой ноги, начал читать:
ПРОЧЬ ВСЕ СТАРОЕ С ДОРОГИ, МОЛОДАЯ РАТЬ ИДЕТПРИВЕТ НОВЫМ КОММУНАРАМПРОСИМ ПОЖАЛОВАТЬ,В конце стояла большая запятая, похожая на головастика, – только эта запятая и запала в голову Давыдке Панову. Он подумал:
«Вот головастиков нагоним, лягушки из них появятся и заквакают. Как хлеб делить – так и заквакают».
– Ладно, что ль?
– Ладно, – отозвался Давыдка, думая о головастиках.
– Эх! – Иван Штыркин вынырнул со стороны. – За сердце слова хватают.
– Они на то и написаны, чтоб хватали.
– Да-а, напожалуют вот, и возись с ними, – закончил вслух свою мысль Давыдка. – Сто голов – сто умов, тыща порядков… И поползет все в разные стороны.
– А-а-а, вон что ты… Дыры замажем… цементом, вот и не поползет. Кого это ведут?
Степан быстро слез с ворот и, приложив козырьком руку ко лбу, посмотрел на дорогу.
По большой дороге два десятника вели Илью Гурьянова. Увидав, как из оврага на «Бруски» поднимается Яшка, один из десятников крикнул:
– Яков Егорыч, ведем непослушника! Брыкался. Вот мне руку ущемил. Куда его?
– Посадите пока… – дал распоряжение Яшка, глядя поверх Ильи. – Я скоро вернусь… разберемся.
Илья выступил вперед.
– Товарищ Чухляв! Это ведь… работа ведь в поле стоит… Я ведь давеча обещал – вечерком приду.
– Ничего не обещал, а так и баил, истинный господь, Яков Егорыч, так и баил: плюю я, байт, на власть и вообще! – закричал десятник.
– Товарищ Чухляв!
– Что «товарищ», «товарищ»? Товарищ теперь тебе стал… Герой – на печке-то у себя, рядом с бабой, а тут – «товарищ».
– Да что это, старый режим, что ли?
Илья рванулся. Десятники отлетели в сторону, но тут же вновь вцепились в него и поволокли в село.
Степан нахмурился.
– Ты чего это, Яков?
– Издалека видать надпись-то… Хорошо.
– Ты мне говори: что с Ильей?
– А-а-а! Послал я за ним, а он ирунду развел…
– Но ведь у тебя прав на то нет, чтобы сажать. За это ведь припрут. Ты что, староста, что ль?
– А я и отвечу за это.
– Не круто ли?
– Не круто. Они на меня в совет… все кинулись… не знай что норовили. Плакущев пришел – бороду раскинул… Ну, я его вытолкал.
– Кого? Плакущева? Вытолкал? И ушел?
– Ушел, как собака, проворчал: «Я-то, слышь, удалюсь, да как бы и тебе не удалиться…»
Огнев некоторое время смотрел на расписанную им доску.
– Да-а. Что ж?… Поглядим, что из тебя такое выдет? Власть, конечно, не похвалит за арест. Я бы этого не делал.
Яшке был неприятен упрек, он стал оправдываться, говоря о том, что мужики хотели его поднять на смех, а кто-то даже полез драться.
– А перед ними только раз споткнись – они ходу не дадут.
– Да ладно уж… дело сделано.
По дороге, виляя разбитыми колесами телеги, ехал Егор Степанович.
– Нос-то как воротит! Если бы можно, наверно, воробьем перелетел бы это место, – проговорил Степан.
– Егор Степаныч! – закричал, подкатывая на грузовике, Николай Пырякин. – Мое почтение, мил друг… Эй, Егор Степаныч! Чай, глянь в окошечко… дам тебе горошечко… У-уй, ты…
Егор Степанович дрогнул, подстегнул гнедуху. Рядом с ним сидели Клуня, вдова Пчелкина и дедушка Пахом. Пахом тряс головой и, вцепившись руками в наклеску, кричал:
– А ты тише, пес тебя возьми, Егор! Егор, тише, бай… Тут кишки растеряешь…
Чухляв круто остановил лошадь.
– Тебе тут слезать? Слазь.
– Ну, тут. И тут, пожалуй, – Пахом обрадовался и, кряхтя, выбрался из телеги. – Я пешечком… Оно пешечком-то привычней… Чего это вы намалевали?
Чухляв поскакал в поле и скрылся в долу.
– Черт Железный! – кинул Яшка вслед отцу. – Мучит ведь и себя и мать.
– Ты это, Яша, с кем содомишься? – спросил Пахом и задрал голову: – Писано чего-то? Чего писано?
Яшка посмотрел на Пахомову пушистую бороду, подмигнул:
– Борода-то у тебя, дедок, так и топырится, ровно тебе и не восьмой десяток.
– Пес ее знает, что она, – гордясь бородой, заговорил Пахом. – Растет и растет, подлячка… и не чешу я ее, и не мою, а она – вишь ты.
– Ты не чешешь, бабы чешут. Бабы-вдовы бороду твою уважают.
Пахом, напыжившись, сердито проворчал:
– Эко ты-ы сморозил! Что, говорю, намалевано?
Яшка взял деда под руку.
– А это, дедок, дорогой ты мой друг, писано тут – всяк обретет царствие небесное, если…
– Что «если»?
– Если машиной молотить хлеб будет.
– Дуровину, дуровину напачкали. Нет, ты, малец, держись за соху, она, соха-то… – и не докончил, услыхав взрыв хохота. – Ржете, жеребцы, а вот припомните мое слово… – и двинулся через «Бруски» в долинку, держа на плече серп.
– Чего мудришь над ним, Яков? – Давыдка нагнул голову.
– Хочу заставить его, чтоб машиной хлеб обмолотил… Как же, человек он какой – и друг мне, а не хочет… У меня ведь все старики друзья. Вот дедушка Катай. Здорово, дед, – он протянул руку Катаю. – Здорово, говорю!
– Здорово, Яша… Ты чего это разошелся?
– Ну, как, дед, корабь-то металлический в какое место с неба бухнулся? В Америке, говоришь?… Эх, жалко… У нас бы… Американцы так и не раскололи его? Вот головы! Ты им не говори, – указывая на остальных, он подхватил Катая под руку и повел в березняк. – Друзья-то мы с тобой, дед, какие. Вот ежели бы все такие на свете были…
– Христос так и советовал, – донесся голос деда.
Яшка вошел в березняк и натолкнулся на Катю Пырякину. Она спала на отшибе у овражка. Две мухи сидели у нее на верхней губе, она во сне дула на них, мухи взлетали и вновь садились.
– Чуднб как спит, – проговорил он и вспомнил: вчера встретил ее на берегу Волги в Сосновом овраге и она, бледнея, вся дрожа, отвела его руки от себя.
– Яшка, не нужен ты мне… полная я… тобой полная: вот, где ты, – и хлопнула рукой по животу.
«Чудной народ эти бабы, – рассуждал Яшка, пересекая березняк, отыскивая Стешу. – И не нужен-то я ей, а нужен, чай, Николай на сопливых ножках, а сама глазами меня ест, ко мне жмется… Утрось вон как глядела – на глазах слезы, а подошел – опять свое: полная я, да еще что-то…»
Он обошел спящих баб и под белобокими березами увидел Стешу. Сел на пожелтевшую траву.
– Спишь, Стешка, – прошептал Яшка и погладил ее черные, с рыжим отливом волосы. – Стешка, а Стешка!
Спала Стеша.
Внизу за белым меловым берегом расхлестнулась Волга. Она так же лоснилась на солнце, как в тот день, когда Стеша барахталась в воде, изгибала спину с сизой бороздкой на хребте.
Яшка нагнулся и поцеловал жену в высокий загорелый лоб.
Стеша потянулась. Юбка зацепилась за сухой сук березы, показалась икра – белая, покрытая розовыми точечками… Стеша открыла глаза.
– А, прискакал, Яша! Спала я как – и сон видела, – и она рассказала Яшке сон.
– Ну и спишь ты… так змея может укусить, – проговорил Яшка, не дослушав ее, обижаясь на невнимание к его чувству.
Ответ Яшки разобидел Стешу, но она сдержалась, только как-то далеко подумала: «Какой он…»
– Змея что? Человек укусит – хуже! – и радостно шепнув: – Яша! – она робко глянула на спящих баб, и лицо у нее вспыхнуло, задрожали тонкие, в матовых ободках губы.
7
На общем дворе ударил колокол. Сначала ударил три раза медленно, словно раскачиваясь, потом часто, вприпрыжку закидал в утреннюю свежесть свой металлический зов.
– Нас ведь зовут, бабы, – Анчурка Кудеярова поднялась, отряхнула платье. – Нам бы сто часов спать, и то не выспимся, пра. Ведь всю жизнь на ногах, Катя, вставай.
– Товарищи! – позвал Степан. – Бабы пойдут за жатками рожь вязать, а мужики – конюшни ставить. Всем около жаток делов нет.
– Эх, Степан Харитоныч, на то мы не уговаривались, чтоб конюшни ставить, – проговорил младший племянник Чижика, Петр.
– Давай, все сделаем, – с упреком глядя на Петра, сказал Чижик. – Давай, давай!
– Через ворота! Через ворота! – закричал Николай Пырякин и, шагнув, затянул завывающим голосом: «Мы жертвою пали» – и тут же оборвал. – Аль не то? Не то, не то, товарищи! Не то! Ну, какой тут смех? И эта песня за сердце берет. Так вот я другую. – Он прокашлялся, но запеть уже не смог. – Шлёнка! Запевай! Сорвалось у меня пес возьми!
Шлёнка расправил грудь, вышел вперед и баском ударил:
