Владимир Беляев - Дом с привидениями
– Я эту чертовщину размотаю! – И, оглядываясь, предложил: – Давай ляжем.
Легли. Так было удобнее слушать.
Еще шагов пятьдесят до тупика, до тыльной стены курсантского клуба, тянулся перед нами испещренный полосками лунного света коридор.
Марущак легко повернулся на боку и, открыв затвор, зарядил винтовку. Прислушался. Колокол звонил по-прежнему – уныло, надоедливо.
Марущак вскочил и бросился к открытому окну.
– Сволочь, гадина, перестань звонить, слышишь? Я тебя найду, сукин сын, помяни мое слово! – хрипло закричал Марущак и, вскинув винтовку, пальнул туда, вниз, в листву деревьев. Эхо от выстрела, очень сильное, гулкое, рванулось из окон обратно в коридор, и я тоже, словно меня кто-то подтолкнул, выстрелил вслед за Марущаком в соседнее окно.
Оба мы глядели в окна.
И странное дело: как только затихли выстрелы – колокольный звон прекратился. Тихо стало вокруг. Лишь где-то далеко, на Выдровке, у самой реки, залаяли собаки.
Так молча простояли мы у открытых окон добрых минут пять, а потом вышли обратно во двор.
Дневальный дожидался нас с нетерпением. Не успел Марущак перелезть через ограду палисадника, дневальный бросился к нему и спросил:
– Ну что за чертяка?
– Чертяка, чертяка! – пробурчал Марущак. – Это, брат, не чертяка, если выстрела испугался! Слышишь – молчит? Эти черти, видать, бесхвостые…
– Но как же его поймать?
– Как-нибудь да постараемся. Только вот оплошка – зря мы над Неверовым смеялись.
– А кто он? – не понял дневальный.
– Неверов? Да из третьего взвода комсомолец. Он на прошлой неделе стоял дневальным и вот тоже ночью услышал звон и разбудил с перепугу ребят в комнате. Разбудил, а звонить перестали. Мы над ним посмеялись, а теперь видишь – дело тут не простое…
– Надо будет рассказать Неверову, – сказал дневальный.
– Нет, не надо. Давай договоримся – никому, – строго ответил Марущак.
– А начальнику школы?
– Начальнику скажем. И Полевому. А больше никому. Договорились?
– Ладно!
Глянув на меня, Марущак сказал:
– И ты, пацан, смотри – ни мур-мур.
– А зачем мне?
– Зачем не зачем – никому.
– Я пойду, а, Панас? – вмешался дневальный.
– Добре. Иди. Но как что – давай за мной.
Когда ушел дневальный, мы сели на скамеечку, и Марущак спросил:
– А понятно тебе, почему не надо болтать об этом?
– Немного понятно.
– Ведь не иначе – нас кто-то на испуг берет. Какие мы, дескать, храбрые… И вот надо молчать об этом, пока не размотаем, а то, если станем болтать раньше времени, слухи пойдут по городу.
Тут я вдруг решился и рассказал Марущаку, как в нас с Маремухой стреляли в саду. Марущак слушал меня внимательно. Чем дальше я рассказывал, тем его жесткое, загорелое и слегка скуластое лицо становилось серьезнее.
– Давно это было?
– На прошлой неделе.
– И точно по-польски кричали?
– Ага. Как крикнет: «прендзе», и в нас – бух, бух. А мы ходу! Через забор!
– Это хорошо, что ты мне рассказал. Совсем другой табак получается! Видно, кому-то здорово поперек горла стали.
– А что вы кому сделали? – осторожно спросил я.
– Да вот собираемся. Ты подумай – собрали нас сюда со всей губернии, молодых и старых. Кого из армии, кого из села. Многие-то хлопцы впервые книжку по-настоящему в руки взяли. Ну возьми хотя бы, к примеру, меня. Кем я был лет семь назад? Из рогатки по собакам стрелял да голубей в силки ловил на соборной колокольне. Только подрос, а тут революция, опять война – гетман, Петлюра, Тютюнник, гады всякие разномастные, неразбери-поймешь. Взял меня дядька с собою к красным, а через год вызывает эскадронный. «Получайте, говорит, товарищ Марущак, взвод». Получил. А сам – сапог сапогом. Усов еще нет. Крикнешь «смирно», а голос срывается, как у молодого петуха. Ну и пошло! То бои, то лазареты. Ранило раз пять. Возле Попельни как ударило разрывной в бок, думал – конец пришел. Теперь дальше. Кончили воевать, послужил еще немного, новые ребята на смену пришли, думаю – домой пора. Вызывает меня к себе военком.
«Не желаешь ли, – говорит, – Марущак, подучиться?» – «Желаю», – говорю. Ну и поехал сюда. А здесь за неделю больше книг прочел, чем за два года в начальной школе. И книги все стоящие, солидные книги. Политэкономия, скажем. Ты знаешь, что такое политэкономия?
– Нет, не знаю.
Марущак укоризненно покачал головой.
– А я знаю. Не всю, правда, а знаю. А недавно еще не знал. Вот подучимся мы здесь, уедем – кто в село, кто в район, кто на сахзаводы, кто на железную дорогу. Все переворошим. Куркулей прижмем – запищат, людей порядочных на труд подымать будем, Советскую власть укрепим во как! Теперь посуди, очень ли все это приятно тем, кто раньше хозяйничал в этих краях?
– Не очень приятно, – сказал я тихо.
– То-то, – сказал Марущак и хлопнул меня по ноге. Ладонь его задела дуло пистолета. Марущак прикоснулся к нему через брюки еще раз и спросил: – А где ты пугач этот достал?
Я вытащил пистолет и сказал:
– Да разве ж это пугач? Это же зауэр!
Марущак взял у меня пистолет и, нажав защелку, вытащил из рукоятки обойму. Он положил ее на скамейку и оттянул назад пистолетный ствол. И сразу спустил курок. В глубине ствола звонко щелкнул боек.
– Ничего. Пружина сильная. Только смазывать да чистить надо почаще. А патронов много?
– Штук десять осталось.
– Плохо. Запасайся еще. Их, верно, трудно достать?
– Чего ж трудно? От браунинга второго номера свободно подходят.
– Правда? – удивился Марущак. – Тогда хорошо. Я эту систему не встречал еще. Немецкая, видно. За-у-эр! – сказал он медленно. – Ну да, немецкая.
– Я его у одного хлопца на голубей выменял. А тот хлопец, когда немцы с Украины убегали, его на улице возле семинарии нашел. Видно, обронил со страху какой-нибудь немец…
– Может, обронил, а может, выбросил, чтоб легче было удочки сматывать, – согласился Марущак.
– Товарищ Марущак! – спросил я осторожно. – А если я в комсомол поступлю, мне разрешат его в кобуре носить?
– А чего ж! Будешь комсомольцем, запишут в твою чоновскую карточку номер – и все.
Помолчав, Марущак с улыбкой спросил меня:
– Обиделся на меня давеча?
– Чего?
– Ну, чего! За то, что с собрания тебя попросили?
– Ну… пустяки…
– Ты, брат, не обижайся… Дружба дружбой, а табачок врозь. Сам понимать должен. Мало ли…
– Я понимаю.
– Понимаешь – значит, молодец!
И не успел я опомниться от похвал Марущака, как он спросил:
– Ты давно в этом городе живешь?
– С шестнадцатого года.
– Сюда, к нам, недавно переехал?
– Недавно.
– А раньше ничего не слыхал про этот дом?
– Один хлопец брехал мне, что здесь будто бы привидения, но я ему не верю. Еще наш директор трудшколы Валериан Дмитриевич Лазарев рассказывал нам, что никаких привидений на свете нет, что все это чепуха.
И я подробно рассказал Марущаку о нашем любимом историке.
Марущак выслушал меня очень внимательно, а потом спросил:
– Видно, Лазарев ваш очень ученый человек?
– Ну, спрашиваете! Он все знает. Где какая башня, кто ее построил, в каком году. А про Старую крепость сколько он нам всего порассказывал… А про Устина Кармелюка!..
– Вот бы свел ты меня к нему! Я люблю про старину слушать! – сказал Марущак.
– Хотите, правда? Так давайте пойдем.
– Ну и прекрасно. Он далеко живет?
– Не очень. Возле Кишиневской, там, где клуб комсомольский.
– Завтра пойдем?
– Пойдем! – охотно согласился я.
Мне стало радостно, что я приведу к Лазареву Марущака, этого рослого, плечистого курсанта в военной форме. Пусть Лазарев увидит, какие теперь у меня приятели. Это не какой-нибудь Петька Маремуха. Это Марущак. Он Петлюру бил.
ВСЕ ПРОПАЛО
Я понял, что пропажа ложек обнаружена, как только Марья Афанасьевна появилась у меня в кухне. Она зашла внезапно, сильно толкнув дверь, сердитая и озабоченная. Я едва успел сунуть в карман скользкий, блестящий зауэр; как раз перед этим я разбирал и смазывал его оружейным маслом.
Тетка подошла к плите и открыла духовку. Она засунула туда руку и с грохотом выдвинула на жестяную дверцу все мои инструменты. Я с тревогой следил за ее движениями, а потом не удержался и спросил:
– Что вам надо, тетя? Что вы ищете?
Тетка затолкнула обратно в духовку инструменты и громко захлопнула дверцу. Она сдернула с плиты бумагу и, отодвинув пальцем в сторону чугунные конфорки, заглянула внутрь.
– Что вы ищете? – повторил я.
– Ты не брал ложек, Василь? – спросила тетка. Голос у нее был расстроенный, жалобный.
– Каких ложек?
– Да тех, серебряных.
Я молча покачал головой. Смалодушничал. И как я ругал себя потом за это! Ведь проще всего было сознаться, и никакого шума не было бы.
– Понимаешь, пропали ложки, – продолжала тетка. – Три есть, а остальных нет. Я думала – может, у тебя случайно.
– Зачем мне ложки, тетя? – сказал я как можно спокойнее.
