Вилис Лацис - Собрание сочинений. Т.5. Буря. Рассказы
— С понедельника начинают поездом возить молоко в Ригу…
— А вот не надо сдавать молоко, и везти нечего будет — не воду же.
— Как же это не сдашь? А если оштрафуют…
— За каждый литр молока, который сдашь большевикам, потом заставят сдать три литра. Не надо торопиться, Бумбиер…
Крекис уехал. Бумбиер все еще стоял на краю дороги и думал. Три литра за литр… Старый Вилде, Герман… Вернутся, заставят отчитаться в каждом шаге.
— Ох, дела. И почему у меня жизнь такая тяжелая?
Он не знал почему.
Глава третья
— Ну что тебе делать в Риге? — уговаривал Криш Акментынь Ояра Сникера. — Воевать начал в Лиепае, кончил тоже здесь. Ясно, что надо остаться у нас. Ведь ты почти что коренной лиепаец.
— Сначала сдам в штаб партизанского движения все дела, — отвечал Ояр. — Потом надо позаботиться о наших партизанах, помочь им устроиться. А относительно дальнейшей работы будет решать Центральный Комитет. В Лиепаю или в Ригу, в Виляку или в Бауску — куда пошлют, туда и поеду.
— Нет, скажи по чистой совести, где тебе больше всего хочется работать?
Ояр покачал головой.
— Сначала посоветуюсь с Рутой, тогда скажу.
— Что же вы так поздно? — Акментынь засмеялся светлым, добродушным смехом. — Мы с Мариной еще в Тукуме обо всем поговорили.
— Ну, и?..
— Она останется в Лиепае и в дальнейшем примет мою фамилию. Марина Акментынь — звучит довольно красиво. Ну и денек, доложу тебе, выдался для моей старушки! Одна новость за другой. Еще бы! Был у матери такой славный, послушный сынок Криш Акментынь, и прошел слух, что он уже четвертый год лежит в братской могиле на побережье у Шкеды. И вдруг — такое, можно сказать, событие — убитый является в гости, и не один, а с приятной чернобровой девицей. Познакомься, мать, это Марина, любить ее придется тебе, как родную дочь, потому что она моя будущая жена. Ох, если бы ты видел, Ояр, какими глазами посмотрела на Марину старая Акментыниене! Она, наверно, как все прочие матери, втихомолку давно присмотрела своему единственному сынку невесту и не раз жаловалась на злосчастную судьбу: мол, такая вышла бы подходящая пара, а теперь что — лежит мой Кришинь в могиле… И вдруг — вот тебе Кришинь, а вот тебе невеста — не обессудь, мамаша. Она всплакнула, повздыхала и поцеловала Марину в щеку. После этого начала серьезный разговор. Одна говорит по-латышски, другая по-русски, а между ними я, то на одном, то на другом языке, и, наконец, сговорились. Завтра становлюсь на работу в управлении порта, буду распоряжаться кое-какими плавсредствами. Эх, Ояр, вот она где, жизнь-то! Криш Акментынь опять на плаву.
— Всяческих тебе успехов, Криш. Вам, лиепайцам, много потрудиться придется, пока уберете развалины да приведете в порядок город.
— Я не гонюсь за легкой работой, Ояр. Не бойся, лиепайцы лицом в грязь не ударят. Не раз и не два еще помянут добрым словом наш порт, наш «Тосмаре», «Красного металлурга», наших рыбаков.
— Не сомневаюсь.
Они приехали в Лиепаю вместе со Звиргздой, капитаном Савельевым и остальными партизанами. Только Имант Селис и Эльмар Аунынь остались у Биргелей. Рута с Ояром целый день осматривали разрушенный город. От дома, в котором Ояр жил до войны, осталась груда кирпичей, фабрика, где он работал парторгом, была разорена дотла, все оборудование увезли в Германию, из старых рабочих мало кто пережил войну.
Но, несмотря на разрушения, несмотря на то, что на прибрежных дюнах в огромной братской могиле лежали тысячи лиепайцев, — удивительной бодростью, живительной свежестью веяло в этом городе, который Ояр любил крепкой любовью. Мирное, ласковое море глядело на вернувшихся домой людей, теплый весенний ветер дул им в лицо. Рыбаки уже копошились возле лодок, чинили паруса, выволакивали из сарайчиков сети, канаты и снасти. Детишки с жадным любопытством рассматривали советские танки, орудия и грузовики. По улицам тяжелым, медленным шагом проходили колонны капитулировавших гитлеровских войск. Всюду слышались песни советских бойцов.
Проведя полтора дня в Лиепае, Ояр с Рутой вернулись в Биргели, чтобы захватить Иманта с Эльмаром и ехать в Ригу. Трогательным было прощание партизан, крепко подружившихся за зиму.
Звиргзда уже пошел работать на «Красный металлург», капитан Савельев собирался ехать домой, к семье. Акментынь с Мариной проводили Ояра и Руту до окраины города.
— Подумай только, Ояр, — сказал Акментынь, — моя старушка сегодня утром стала допытываться, как мы будем венчаться: у священника или еще где? И еще, чью веру выберем: мою или Маринину? Я объяснил ей, что у нас одна вера и обвенчать нас могут только в отделе записей гражданского состояния. Ну, а если пойдут дети, где мы их будем крестить? Там же, говорю, в загсе, мы своих детей будем воспитывать в той же вере. Что это за вера, она еще не понимает, и мне придется обучать политграмоте родную мать. Если не справлюсь, попрошу вас обоих помочь. Ну, всего вам лучшего в жизни…
Когда грузовик уже катил по Гробиньскому шоссе и Акментынь с Мариной скрылись из виду, Рута спросила:
— А ты не заметил, Ояр, никаких перемен в Акментыне?
— По-моему, от счастья он стал довольно болтливым.
— Пожалуй что. А больше ты ничего не заметил?
— Конечно, вижу, что он будет хорошим мужем для Марины. Они очень подходят друг другу.
— И больше ничего?
— Больше ничего.
— Какой же ты ненаблюдательный. Ведь Акментынь сбрил свои знаменитые усы. Вчера был с усами, а сегодня их уже нет. Как ты думаешь, что это означает?
— А ведь и правда. Надо было спросить у Марины — мне кажется, это случилось не без ее влияния.
В Биргелях все были заняты в поле. Опасаясь, что немцы отберут семенное зерно, Биргель прошлой осенью увеличил вдвое против обычного озимый клин: что посеяно, того никто не может отнять. Но, хотя яровое поле в этом году было меньше, чем в прошлые годы, работы хватало. Эльмар и Имант тоже не сидели без дела. Биргель только радовался, глядя на помощников.
Теперь Лавиза Биргель могла больше заниматься скотиной и стряпней для семьи. Славные у нее подросли дети: Жану уже исполнилось восемнадцать лет, Рите шестнадцать. По вечерам, когда родители ложились спать, на дворе долго звенели молодые голоса.
Имант Селис обычно рассказывал Рите о партизанском отряде. Он не был зазнайкой и не преувеличивал своей роли, но ему было приятно, что Рита так внимательно слушала его. Ее вопросы, восклицания удивления или ужаса, ее полные затаенной нежности взгляды заставляли сильнее биться сердце юноши. И сам он был полон нежности, грусти и смутной юношеской тревоги. Он сам не знал почему, но ему было так жаль Риту, так хотелось сделать что-нибудь такое, что доставило бы ей радость. Одолеть сказочно трудные препятствия, совершить геройские подвиги, одна только мысль о которых кружит голову… Если бы он был спортсменом, то обязательно установил бы несколько мировых рекордов, которые долго никто не мог бы перекрыть; если бы — художником, то создал бы чудесные картины, симфонии, пленительные стихи; или лучше стать ученым, изобретателем — сделать открытие, которое облегчило бы жизнь всему человечеству! Если бы!..
А пока это был только девятнадцатилетний юноша, недавний партизан, которому предстояло до всего доходить упорным, настойчивым трудом. Но сам он думал, что прекрасны, достойны осуществления лишь самые великие дела. Быть первым или никем! Иначе не стоит жить, потому что… потому что у Риты Биргель такие милые, мечтательные глаза — таких глаз нет ни у одной девушки во всем мире. Самая красивая, стройная, смелая! У кого еще такие мягкие каштановые волосы, такой чистый, звонкий голос, такая походка?
Одним словом, он думал об этой девушке то же самое, что думают миллионы юношей о миллионах девушек, и только глупец стал бы с ним спорить. Поэтому Эльмар Аунынь, которому было ясно, что происходит с другом, ничего ему не говорил. В его сердце, не тускнея, жил милый образ Анны Лидаки, и рядом с ним бледными, незначительными казались все остальные девушки.
Жан Биргель ушел спать. Эльмар зевнул и спросил:
— Имант, тебе не хочется спать?
— Рано еще. Такой теплый, хороший вечер…
— Ты знаешь, Имант, как называется вон то созвездие? — спрашивает Рита. — Моряки должны знать все звезды.
Эльмар встает и тихо уходит в клеть, где им с Имантом приготовлена постель. А эти двое остаются посидеть на крылечке и еще долго говорят о звездах, о далеких мирах, о жизни людей в прошлом и в будущем. Восторженные мечты сменяются серьезным раздумьем. Воспоминания все время возвращаются к дням еще не отгремевшей грозы.
Имант рассказывает Рите о своих погибших сестрах, о матери. У Риты все сильнее блестят глаза от слез, и только когда Имант замолкает, девушка произносит изменившимся голосом:
