Петр Смычагин - Тихий гром. Книга третья
— Проехали, что ль, черти окаянные? — шепотом спросила Катерина, все еще прижимаясь к Макаровой груди и боясь шевельнуться.
— Проехали, — вздохнул Макар, только теперь поняв горькую участь этой женщины: ведь ей и по улице-то ходить опасно.
Катерина отодвинулась от него к воротам и, вытирая слезы, опять спросила:
— Дык про Васю-то чего ж ты ничего не говоришь?
Макар снова в карман за кисетом полез, нахмурился, долго с цигаркой возился и, прикурив, тяжело выговорил:
— Бумага пришла, будто бы пропал он без вести…
Катерина не заплакала. Словно голую в прорубь ее опустили. Задохнулась и через силу выдавила:
— Давно?
— Вчерась… Не видал я той бумаги. Сказывают, и Шлыковым такая ж бумага об Гришке пришла.
Не удержалась бы, наверно, Катерина — в голос бы заревела, но снова сжалась вся и приникла к Макару.
— Чего там опять? — тихонько спросил он, втягивая голову в воротник.
— Трое конных полицейских вон поехали, а с той стороны ровно бы ваш дядь Мирон едет.
— На нас глядели они?
— Кажись, нет. Разговаривают об чем-то.
— Ну и местечку ж мы выбрали для беседы! Тута, как на параде, все пройдут… Мирон-то ведь в полицию мобилизован… Ты вот чего, Катя… либо́ на другую улицу куда выбирайся, либо́ пересиди где до потемок. Нынче ведь в городу со всех волостей народ. Большая, знать, партия отправляется. Вон и свекор твой в полной обмундировке, с конем покатил. А Кузька, видать, совсем забракованный — в шубе и в малахае отца провожает.
— Никому этот Кузя не нужен, — вздохнула Катерина, — ни царю, ни добрым людям…
Сейчас она неминуемо повернула бы на Васю, но Макар, предвидя это, заговорил сам:
— Найдется и ему местечко хоть в тыловых частях где-нибудь. В станице-то, как и у нас в хуторе, бабы одни да ребятишки остаются, так что скоро тебе и бояться некого будет. А поколь еще поостерегись чуток… Ну, прощай, Катя, двигаться мне надоть. Пешком-то не шибко скоро выходит, а шагать еще далеко.
Не запахивая короткой шубы, он подхватил котомку, повернулся резко и пошел.
— Дядь Макар, дядь Макар! — заспешила она вдогонку, словно боясь оторваться от спасительных ворот. — Не сказывай ты никому, что встрелись мы тута!
— Да что ты, — обернулся он на ходу. — Дарье своей и то не пропишу.
— А, може, Васю где встренешь, поклонись ему от мине!
14К вечеру того же дня в одном эшелоне с казаками, только в других вагонах, на фронт ехали серые мужики из разных деревень и хуторов. Захватив место на верхних нарах в теплушке, Макар забился в угол и перебирал в мыслях события последнего дня. Да и другие тоже, видать, не оторвались в думах от родных мест, от повседневных дел и забот, потому беседа не завязывалась.
А у Макара к тому же никак не выветривался из мозгов предостерегающий шепоток Мирона перед посадкой в вагон:
— Ты язычок-то покороче держи тама: в кажном вагоне царевы уши подвешены. Они у его длинные — всех вас услышат.
— Дак ведь по туше и уши, — отшутился Макар.
— Верно, — согласился старший брат, — всякие уши по туше, а ты гляди, какие длинней да куда они поворачивают.
Мобилизованный в полицию, на службе Мирон узнал много такого, о чем раньше не догадывался. Теперь его не затащить бы на горячую хуторскую беседу и на аркане.
— Нищему пожар не страшен, а мине дальше фронта не ушлют, — не сдавался Макар. — А ты вот, ежели сможешь, Тихона побереги тута.
— Не хвались, идучи на рать, — осерчал Мирон, — хвались, идучи с рати. Дурная твоя башка ничего ведь не знает об том, чего творится-то кругом! С хутора из-за печки много ли разглядишь? Слушай, чего тебе говорят, да на ус мотай!
Макар и сам понимал, сколь коротки его знания об огромном мире, начинающем гневно клокотать с самого дна, от жару. И припекает мужика не только на фронте. Здесь тоже — до того затянуло облезлую мужичью шею, аж глаза на лоб лезут. А оттого мужик чуто́к пошире видеть начинает. И хоть неприхотлив и вынослив он, казалось бы, как ишак азиатский, но и его терпение выдохлось.
«Вот ведь на бойню-то везут мужиков с казаками в одном эшелоне. Но казаков потому и откармливал царь, земли им отваливал столько, что сами они с ней никак не управятся. Крестьянин опять же и батрачит на них. Налогов-податей с них не берут. За такие блага, пожалуй, не грех и повоевать», — думал Макар.
А мужик-то, за какие ж радости башку свою нести должен под топор? И на японскую мужика тащили, и на германскую теперь вот, и в мирное время служить иди…
«А взамен мужику чего? — чуть не вслух вопросил возбужденный Макар. — И ведь скажи ты на милость, помещики и заводчики, и купцы, и мещане, и казаки — все господами именуются. Только мужики да фабричные рабочие — скоты, выходит. Все в господа повылазили и едут на нашей шее!»
Захотелось Макару крикнуть об этом на весь вагон, выплеснуть всю горечь собратьям! Но предостережение Мирона сработало вовремя. Не крикнул, а только запыхтел, заворочался в своем углу и, перекинув котомку от стены на край нар, сюда же головой перевернулся, а ноги в темный угол вытянул.
К стенке вагона жестянка была пристроена — свечка в ней торчала, и маленький рыжий лепесток пламени колебался и прыгал в лад с колесами, вздрагивая на стыках рельсов. Между нарами, в центре вагона, — чугунная печка. Возле нее мужик сидит на перевернутом ящике — курит и огонек в печке поддерживает.
— Не спится? — спросил мужик, глядя на Макара.
— Да нет, чегой-то не выходит.
На противоположных нарах тоже вперемешку торчали с краю то головы, то ноги. Не поймешь, кто спит, кто не спит. А вернее всего — понял Макар — переваливаются в мужичьих головах те же думки, что и у него. Домашние заботы пока застряли там, а к ним лепится все прочее. И до казаков, и до царя, конечно, думки доходят. Но молчат. Похоже, опасаются по первости друг дружку.
Эх, разглядеть бы эти царские уши! Должны же они тут быть, коли Мирон говорит, что в каждую теплушку их всунули. Да ведь слушать-то им нечего, коли все молчат.
Спустился Макар со своих невысоких небес, подхватил хлипкий ящичек — горкой они у стены набросаны и под нарами, видать, для растопки, — и, доставая кисет, подсел к печке. Свернул цигарку. Спичку не стал расходовать, приберег, приткнул цигарку к раскаленной дверце, подержал, пока задымилась, смачно затянулся.
— Откедова будешь? — спросил Макар.
Выбрал мужик уголек покрупнее, дверцу открыл, в печку кинул. Молчит. Роста он небольшого и в плечах неширок. Бородка светло-рыжая реденькая и усы такие же. По бледному лицу — конопатины. Шапка, кажись, заячья на затылке прилеплена. Короткая на меху поддевка, крытая бобриком, — распахнута. Поддевке той, прикинул Макар, лет двадцать с гаком будет — ворс на локтях до ниток протерт. И пиджачок на нем коричневый примерно такого же возраста.
— Ну дак чего ж ты молчишь-то? — не выдержав, опять спросил Макар. — Аль тайность какая имеется?
Мужик ухмыльнулся, растянув в улыбке блеклые губы.
— Никаких тайностев тут нету, — ответил он, — а вот ответить на твой вопрос затрудняюсь…
— Чудно́.
— Может, не так чудно, как невесело… Мать у меня рязанская, отец вяцкой. Царство им небесное, — перекрестился мужик. — На свет произвели они меня где-то в дороге из Вятской губернии до Камышлова — на своей кобылке года полтора ехали, с остановками. Рос в Ирбите и Невьянске. В Тавде робил, в Джетыгаре, аж в Читу черти носили… Да всего-то, поди, не перечесть. А баба у меня тутошняя, житарская. Она меня и заволокла в эти края. На Прийске у вас прилепился, балаганишко сляпал — три ступеньки вниз, — ковырялся тут в вашем золоте годов пять… Вот и суди после того сам, откуда и кто есть Андрон Михеев.
— Мда-а-а, — протянул Макар и будто нечаянно пробежал взглядом по нарам. Многие мужики уже не дремали, а внимательно слушали разговор. — Выходит, старатель ты приисковский. А детишки-то есть?
— Так и выходит: в старателях числился я по вчерашний день. Ноне вот солдатом, как и ты, делаться зачал. А детишки — как же без них, без детишков-то? Четверо по лавкам. Да махоньких померло с пяток, кажись. А ты сам-то из каковских?
— Здешний, с хутора Лебедевского. Потомственный хлебороб и лапотник — казаки нас так именуют. Они земелькой владеют, а мы ее, матушку, своими руками охорашиваем да им же за ее платим. А родители мои — тоже из Расеи, годов сорок тому с Тамбовщины на своей кобыле приехали, — не торопясь, толковал Макар. — Отец мой при крепостном житье на барщине горб гнул… Детишков трое. На одной лавке помещаются…
— Живой? — спросил Андрон Михеев.
— Чего? — не понял Макар.
— Отец-от, спрашиваю, живой?
— А-а, живой, только темным он давно сделался от натуги.
— На барщине ослеп-то али тут?
— Да чем она лекше барщины теперешняя жизня, — запальчиво сказал Макар и, опомнившись, метнул взгляд по нарам, будто надеясь приметить царские уши. — Тута и ослеп.
