Петр Смычагин - Тихий гром. Книга четвертая
Ждет деревня нового хлеба, как праздника. Поиздержались мужики, потому сразу после первого обмолота целый обоз с хутора поднялся на мельницу в Троицк. Рословы от трех дворов по возу снарядили. Филипп Мослов — два, Проказины — два, кум Гаврюха, Бондарь Демид, Шлыковы — два, Чулок тоже два воза нагрузил.
Сговорились заранее. С вечера все приготовили: телеги смазали, мешки уложили. Выехали утром задолго до свету. По мерзлой, кочковатой дороге не ускачешь скоро-то с возом. Демид Бондарь — впереди, Гаврюха — за ним, и все прочие в том обозе выстроились. Григорий Шлыков замыкающим оказался. Всю дорогу ехали шагом, а лошадки от тяжкой дороги взмокли, пар валил от них на морозце утреннем.
Рассвет застал их на дальнем подъезде к городу. Вдруг сбоку, из колка, два верховых казака показались. Один шагом поехал к обозу, наперерез, а второй поскакал куда-то вперед. Вроде бы на Солодянку прицелился. Никого это не всколыхнуло, мало ли их мотается по дорогам.
Оставшийся казак тихим шагом ехал и, по всей видимости, не собирался дорогу обозу пересекать. Путь его скрестился с последней подводой.
— На базар? — спросил он у Григория Шлыкова.
— Какой же базар, коли запрещена вольная торговля хлебом, — ответил тот. — На мельницу.
— Ну, на мельнице ноничка не завозно, — в ус казак усмехнулся, — скоро смелете!
Придержал он коня, а потом повернул его обратно туда, откуда приехал.
По длинному пологому спуску дорога повела к речке. Меньше версты до нее осталось. И тут слева из-за бугра казаки выскочили — целая сотня. Впереди на высоком гнедом коне офицер скакал.
— Стой! — заорал он издали, махая шашкой. — Остановись, мать-перемать!
Вихрем летела сотня наперерез обозу. С казаками шутки плохи — натянул вожжи Демид Бондарь. За ним и все остановились. Не ускачешь от верховых с возом-то по такой дороге.
— Хлеб ваш конфискуется для военных нужд! — прокричал, подъезжая, сотник. — Поворачивай за мной!
Развернувшись, обоз двинулся в Солодянку. Мужикам не только вслух возмущаться, словом перекинуться нельзя было, потому как в кольцо взяли их казаки, со всех сторон окружили. Пиками их огородили, будто великих преступников, душегубов сопровождают.
Так и по Солодянке вели до какого-то большого амбара. Там приказали мужикам высыпать зерно. Ни взвешивали его, ни документа никакого не выдали. А потом отпустили с миром. Даже не спросили, из какой деревни попались им мужики. Опорожнили все мешки у них и отпустили.
Пока ссыпали зерно, лошади успели малость подкормиться. А потом напрямую домой вдарились. Хмурые все, озлобленные.
— Гляди, мужики, как мы ноничка смололи-то скоро, — говорил кум Гаврюха, усаживаясь в телегу. — Без всякой очереди крупчатка получилась. И домой к обеду поспеем, небось.
— К вечеру еще привозите, — осклабился сотник, садясь на коня. — Опять без очереди примем.
Не успели хуторяне от амбара отъехать и в цепочку подводы выстроить, молодой казак подскакал к сотнику и доложил, что по верхней дороге восемь подвод с хлебом идет к городу. И снова полетела сотня готовый хлебушек встречать, крестьянским трудом и потом взращенный.
Поняли мужики, что на всех дорогах поставлены казачьи дозоры. Сами они хлеборобов не трогают, а сообщают команде, выделенной для грабежа.
— Табачком не угостишь ли, дядь Гаврил? — Подсел на телегу к Гаврюхе Василий Рослов. — С этими делами весь табак спалил. И дома ни пылины не осталось.
— Табачок-то ноничка, Вася, по пятаку закрутка стоит.
— Ежели хошь, дак сейчас и уплачу.
— Да ладно уж, кури. С солдата какой спрос! — закряхтел Гаврюха, подавая кисет. — Тут вон хлебушка цельный воз, а у кого два отняли и не спросили, сколь заплатить… Чтоб им подавиться хлебушком етим! Чтоб он у них колом в горле-то застрял!
— Вот дак казаки-разбойники! — жадно затягиваясь крепчайшим дымом, говорил Василий. — Теперь уж они днем на дорогу вышли с пиками да с шашками… Не подавятся они тем зерном: ежели сухо покажется, кровью мужичьей запьют.
— А чего ж мы-то на их глядим! — взорвался Гаврюха. — Сговариваться надоть да свою, мужичью, армию против их выставлять. Всю жизню теснят они нас, а мы терпим… У мине печати от Смирновской нагайки с десятого году на спине горят… Вы не видели тогда, уехали все из ночного от Купецкого озера, а я про то никому не сказал.
— Вот видишь, как оно выходит-то, дядь Гаврил, — усмехнулся Василий, — они нас бьют да еще и сказывать никому не велят. А ты говоришь — армию мужичью выставлять. Ее ведь сперва собирать надоть, обмундировать, вооружить да поучить хоть маленько не помешает. А у их войско-то завсегда готово — на конях и с оружием. Кликнул их атаман — и они в строю. Веди, куда приказано.
— Да солдаты есть и у нас: ты, Гриша вон Шлыков, Ганька мой, Проказин Егор, Тимофей… Да мало ли по хуторам, по деревням фронтовиков. А к им и молодежь прилепится — вот и войско.
— Так оно, может, и станется. Только сказал бы ты мне, где винтовки-то взять. Нас тут вот поболее десятка человек. Будь у нас хоть один пулемет да по винтовочке — не подпустили бы мы эту сотню к себе. А то они нас, ровно курят бабы во двор загоняют.
Раздумались мужики, размечтались, а мешки-то из-под зерна под ними пустые лежат. Дома с мукой обоз ждут, а он с бедой возвращается. Куда-то на другие мельницы ехать придется, да с разведкой, чтобы опять в казачьи лапы не угодить.
Когда дорога привела на возвышенность, откуда виден весь хутор, как на ладони, взгляды мужиков зацепились за новое строение. Горячо взялись за стройку дома для сельского Совета. В два дня перевезли сруб, и тут его моментально собрали. И покрыть успели, а с отделкой застопорилось, медленнее пошло.
— Нашей крестьянской власти и поселиться-то негде, — посетовал Гаврюха. — Командовают мужиком все, и шкуру дерут с его тоже все, кому не лень. А позаботиться об ем некому.
14С утра в тот день редкие-редкие снежинки пролетали, потом истлели они, исчезли, а часам к одиннадцати тучи разошлись, солнышко заиграло. Десятка полтора мужиков на стройке сельсовета трудилось. Ребятишки тут же вертелись. Без них нигде не обходится. Кажется, Федька Рослов, сынишка Макара, первый и узрел приближение необычного обоза.
— Глядите, — закричал он, — спереди баба в седле едет, а за ей — две подводы не нашенские! Брезентом прикрыты.
Оставив подводы на дороге, всадница повернула невысокого буланого коня к стройке. С седла глядела белолицая, черноглазая молодая женщина, лет двадцати пяти. В вязаной голубой шапочке, красивом сером плаще с поясом. На ногах — сапожки коричневые.
— Здравствуйте! — звонко приветствовала она мужиков, глазевших из оконных проемов сруба. — Скажите, пожалуйста, где здесь живет Тихон Михайлович Рослов?
— Вон в той избе, — показал через пруд Тимофей Рушников, — в левой половине. Да вон парнишка, племянник его, покажет и самого Тихона разыщет. Может, в кузне он… А вы по какому делу-то к ему?
— Я не к нему, а ко всем вам, товарищи, приехала проводить выборы в Учредительное собрание. Надо пригласить всех для голосования. Нет ли у вас помещения, где можно собраться?
— Помещение-то вот строим поколь. А придется вам возле двора либо во дворе устраиваться. Тихон пошлет ребятишек, они и оповестят всех. И мы туда подойдем вскорости.
Федька пристроился к стремени наездницы и повел ее к плотине.
— Как тебя звать, мальчик? — ласково спросила женщина.
— Федькой.
— Ты в школу ходишь?
— А у нас и школы-то никакой нету.
— Значит, совсем ты неграмотный, Федя?
— Не-е, буквы мне тятя показывал и писать научил. Письмы я от его с фронта читаю и пишу ему, как мама велит.
— Ну, вы подъезжайте вон к тем воротам, — показал Федька, когда с плотины поднялись, — а я в кузню к дядь Тихону заскочу. Тама он, стучит.
Уговаривать хуторян собраться к рословскому двору совсем не понадобилось. Как только прослышали, что туда чай привезли, табак, мануфактуру, — моментально сбежались все, как на пожар.
Немало хороших агитаторов было на счету у троицкой большевистской организации, но учительница Мария Селиванова выделялась убежденностью, умением донести открытую правду, повести за собой слушателей. Удалось ей уговорить какое-то торговое товарищество выделить деревне хоть немного необходимых товаров и проскочить со всем этим через казачьи дозоры. Правда, тем дозорам велено было хлеб выуживать у мужиков, чтоб войско прокормить, а все остальное пока не касалось их.
Когда мужики со стройки пришли, у двора и во дворе у Тихона весь хутор сбежался. Столов натащили откуда-то. А на них — товары городские. Мужики табачком запасаются, бабы чай хватают. Кое-кто к мануфактуре подступается, да много-то не возьмешь — дорога больно.
