Павел Нилин - Знаменитый Павлюк. Повести и рассказы
Даша повязалась передником и стала нарезать на замасленной кухонной доске холодное вареное мясо.
— Давай я тебе помогу,— предложила Нонна Павловна.
Опоясавшись полотенцем, она принялась резать свеклу, картошку, огурцы и лук. Огурцы она разрезала сначала вдоль, потом косо, поперек, и укладывала на тарелку сердечком.
— Так готовят в ресторанах, — объяснила она сестре, прислушиваясь к мужским голосам за окном.
Голоса эти заметно возбуждали ее. Все, что она говорила теперь, называя мудреные салаты и соусы, какие готовят в московских ресторанах, было как бы рассчитано на мужчин, что ходят под окнами. И беспричинно смеялась она тоже с расчетом на них.
Но мужчины все еще не входили в дом. Хозяин им показывал, как он по новому способу окапывает посаженные в прошлом году яблони. Не каждую в отдельности окапывает, а как бы все вместе: прорывает вдоль яблонь канавы, которые он под зиму зальет особым удобрением.
В комнату вбежал запыхавшийся Витька и сообщил матери, что дедушка не придет.
— Ему, говорит, сапоги починять надо. А на нее, он говорит, и так нагляделся. Нет, говорит, в ней ничего ненаглядного...
— Молчи ты, молчи, поросенок! — закричала на него мать.
Но он уже все сказал. И Нонна Павловна все поняла. Дедушка — это отец Филимона. Гордый старик не хочет видеть ее. Однако Нонну Павловну это не сильно огорчило. Она слегка нахмурилась и тотчас же опять повеселела, заметив входящих в двери гостей.
Удивительно интересно смотреть на людей, которых не видел лет двадцать или больше! Все изменились. И Нонна Павловна, конечно, изменилась.
— На улице встретил бы и ни за что не признал бы, — пожал ей руку обеими руками колхозный кузнец Поярков, Федька Фонарь, как его дразнили в детстве за широкое румяное лицо и рыжие волосы. Волос у него осталось мало, и лицо словно усохло в кузнице у горна.
— И я бы не узнал, — оглядел Нонну Павловну Бурьков Прокофий. На войне он оставил ногу и теперь стучит и поскрипывает протезом.
— Неужели я уж такая старенькая? — засмеялась Нонна Павловна, удивленно поднимая тонкие брови.
— Нет, еще ничего, — похвалил ее взглядом Павел Чичагов, красивый, рослый, одетый прямо-таки по-московски: галстук яркий, темно-красная сорочка, серый, ловко скроенный костюм. — Все, как говорится, при вас, все детали на месте...
Вот это, пожалуй, главное. Вот это и наполняет Нонну Павловну женским торжеством.
За столом она, естественно, оказалась в центре всеобщего внимания. Да ведь и собрались-то все в честь ее приезда.
— Ну, москвичка, рассказывай! — уставился в нее взглядом старик Жутеев, подперев свое лисье личико шершавой ладонью. — Рассказывай, послушаем! Интересно.. .
— Давайте сперва выпьем, — поднял графин Филимон. И поглядел многозначительно на Нонну Павловну. — За тебя, Настя. За твои, что ли, успехи...
Нонну Павловну как обожгло этим взглядом. «Наверно, он все еще меня любит», — пронеслось в ее голове. И он показался ей красивее, чем утром. Чуть выдающиеся скулы, пожалуй, нисколько не портят его лица, они даже придают ему еще больше мужественности. Нонна Павловна вдруг вспомнила сильные руки, обнимавшие ее когда-то. Руки его, кажется, стали еще сильнее. Плечи какие! Он весь как литой. И седина, заискрившаяся в черных волосах, не старит, а как бы оттеняет силу и зрелость этого крупного мужчины. Ах, Филимон, Филимон...
Она, привстав, как все, чокнулась сначала с сестрой, со всеми гостями и уж после всех, опустив глаза, с Филимоном.
Гости зашумели после первой же стопки. Вскоре пошла вторая, третья.
Нонна Павловна охотно, не чинясь, пила, закусывала селедкой, ловко подхватывая на вилку промасленные кольца лука, с хрустом кушала свежепросоленные огурцы и с особым удовольствием — с детства любимое холодное вареное мясо с горчицей.
Она раскраснелась, глаза ее заблестели, все движения приобрели ту очаровательную свободу, с какой пляшут, рубят дрова и купаются в речке.
Изредка она поглядывала на Филимона, не прямо, а искоса, и ей казалось сейчас, что достаточно пошевелить бровью — и она немедленно уведет его хоть куда. Но она, понятно, этого не сделает. Что она, разве враг своей сестре? Конечно, этого она никогда не сделает. Однако все-таки ей приятно, самое сознание приятно, что она так всесильна.
Гости сидели за круглым столом, все в одинаковом положении, но Нонне Павловне, чуть захмелевшей, казалось, что она как бы возвышается над гостями, что все взоры, особенно взоры мужчин, направлены только на нее. Да это и нормально, ведь не кто-нибудь, а именно она приехала из Москвы.
Чичагов, сидевший с Василисой Лушниковой, бывшей Ваской Красильниковой, недавно, говорят, вышедшей замуж за председателя сельсовета, беседовал, однако, не с Василисой, а с Нонной Павловной. Ей он протягивал блюда с кушаньями, с ней первой чокался, как бы оттеняя ее превосходство. И Филимон все чаще поглядывал на нее. И Прокофий Бурьков, поскрипывая и постукивая протезом, два раза обошел весь стол, чтобы только чокнуться с ней.
Все это накаляло ее и заставляло непрерывно говорить и смеяться. Иначе, ей думалось, тотчас же угаснет веселье. Она говорила обо всем. Глядя на коротко остриженный затылок молодого человека, сидевшего с ее племянницей Настей, она заметила, что здешний парикмахер не умеет делать тушировку. А тушировка, оказывается, чуть ли не самое главное в парикмахерском деле. Можно было подумать, что Нонна Павловна сама работает парикмахером. Но когда заговорили о том, что этот молодой человек стремится в летчики, она сообщила интересные новости и о реактивных самолетах. Может быть, она летала или летает на них? О московском метро, кинотеатрах, ресторанах, о воспитании в детских садах и даже о болезнях она говорила так, что легко было поверить в ее огромное образование. И Чичагов в такт ее словам кивал головой. Только когда она зачем-то заговорила об особой строгости московской милиции, будто бы задерживающей на улицах небритых людей, Чичагов усмехнулся.
— Чудеса вы какие-то рассказываете.
— А вы вот поезжайте в Москву и посмотрите, — посоветовала Нонна Павловна.
— Да зачем мне ездить? — засмеялся Чичагов. — Я двадцать лет без малого прожил в Москве. Году нет, как сюда приехал...
— Что-то я вас не встречала в Москве, — шевельнула бровью Нонна Павловна.
— Где ж вы меня могли встретить? — сказал Чичагов. — Я на «Динамо» слесарем работал, а вы, наверно... Я уж не знаю, где вы работали...
Нонна Павловна налила в стакан холодного кваса и пила его мелкими глотками, потому что он студит зубы. Может быть, поэтому она и не ответила Чичагову, где работает.
А разговор между тем перекинулся на другую тему. Разговор теперь начал кузнец Поярков. Он придрался к какому-то слову Филимона и воинственно заявил, что дойдет даже до райкома партии, если его не послушают и перенесут кузницу в Вешняки.
— Я тут был после войны, можно сказать, один. Можно сказать, один по всем делам механик. А теперь понаехали разные люди и командуют, и командуют...
Эти слова возбудили всех. Все заговорили сразу. Нонне Павловне было непонятно, из-за чего вдруг разгорелись страсти, из-за чего вдруг вспыхнули и все время молчавшая, кроткая Даша, и племянница Настя, и слишком коротко остриженный молодой человек, и Филимон, и инвалид Бурьков, и Василиса Лушникова, бывшая Васка Красильникова, и вежливый Чичагов.
Нонне Павловне не то чтобы хотелось разобраться в сущности спора, но просто было скучно сидеть молча, и она тоже вставила свое слово:
— Я не понимаю, кому там мешает кузница. Она же в стороне. Я сегодня...
— Да ты и не поймешь! — махнул на нее рукой Филимон, как-то обидно махнул, и повернулся к Василисе Лушниковой. — Вот ты правильно говоришь, Василиса Семеновна. Твое мнение сейчас очень ценно...
Нонна Павловна вспомнила, что эта самая Васка, тогда еще Красильникова, вместе с ней уезжала из Жухарей. Они вместе тогда, лет двадцать назад, завербовались. Вместе ехали в поезде. Вместе работали на строительстве железной дороги. Кажется, носили одни и те же носилки с песком. А потом Василиса, видимо, вернулась сюда, где-то выучилась на агронома, что ли, и теперь ее мнение считается ценным. И Чичагов поддакивает ей. Он сейчас на Василису только и смотрит, когда она говорит, будто Нонны Павловны тут вовсе нет и не было.
— Да уж, верно сказано, наломали мы дров в сельском хозяйстве, — наконец вздыхает он, отодвигая тарелку. — Все это результат, или, как говорится, рецидив недооценки. Нашим машинам нужен массив, и мы, конечно, сломаем все загородки и перегородки. Я, как работник МТС, это ясно вижу. Такая же история была в Хрубинове нынешней весной...
Нонне Павловне не только непонятна, но и неинтересна эта история. И весь этот шум за столом утомляет ее. Она чувствует, как липкая испарина покрывает ее лицо, и шею, и открытые полные плечи.
Она отодвигает стул и уходит в другую комнату. Ей хочется освежиться, хотя бы попудриться.
