Сергей Сергеев-Ценский - Том 10. Преображение России
— Наконец-то! Наконец-то начинают догадываться, что война позиционная, — очень обрадовался Ковалевский. — Ухлопали зря тысяч тридцать и догадались.
— Тридцать, вы думаете? — живо подхватил Палей. — Просчитаетесь, кажется.
— Вы думаете, что больше?
— Мне кажется, что побольше… Я говорю, конечно, не об одной нашей седьмой армии, а о всем фронте.
— И вот результаты, — развел руками Котович. — Ну, что же делать. Учимся воевать по-современному, а за науку платим.
— Но с наступлением покончено или нет? — спросил Ковалевский.
Котович сделал губами и плечами знак неопределенности и ответил не на вопрос:
— Говорят, будто шестьдесят тысяч пополнения для нашего фронта готовят в тылу… Будут присылать по мере надобности. Также и насчет снарядов: идут большие запасы снарядов. Одним словом, за чем-нибудь они идут к нам, а? Снаряды, пополнения людьми, материальной частью, вообще всем, всем… И тяжелые батареи еще идут.
— И неужели все это для продолжения зимней кампании? Как хотите, — не хочется верить. Замороженных будет втрое больше, чем убитых! — разогревшийся от чаю с коньяком вскрикивал Ковалевский.
Палей кивнул ему на перегородку, за которой помещались связисты и писаря, и он, не умея говорить шепотом, начал прощаться, перейдя при этом на французский язык. Котович повторил, что командиру корпуса доложит и о результатах ему сообщит. Остаток коньяку в бутылке Ковалевский с разрешения генерала взял с собою и, найдя своего разведчика Горюнова около лошадей, сунул ее ему:
— А ну-ка, глотни для согрева!
Разведчик радостно взял под козырек и так и не опускал правой руки, пока не вытянул всего коньяка из бутылки. Потом поспешно обтер усы и гаркнул:
— Покорнейше благодарим, ваше высокобродие!
Пустую бутылку он подержал немного, потом досадливо сунул ее в карман, и когда подводил каракового жеребца своему командиру, в глазах его была такая преданность, которую всегда хотел видеть в солдатских глазах Ковалевский.
Едва только он вернулся в Петликовце, как в штабе полка была принята телефонограмма от штаба дивизии, что командир корпуса разрешил полку отдых и что занимаемые полком позиции должны быть сданы той части, которая придет на смену. Ковалевский тут же передал это в роты, продолжавшие сидеть в окопах, добавив, что сделано это распоряжение по его рапорту и что ждать смены придется не больше, как два дня. Но уже часа через два стало известно, что по приказу Щербачева шестнадцатый корпус, стоявший в резерве, идет сменять совершенно выдохшийся второй корпус Флуга, а так как Ковалевский, в погоне за крышами деревни Петликовце, занял позиции на участке не своего, а второго корпуса, то и сменять его полк должен был полк из шестнадцатого корпуса в ту же ночь.
Это была величайшая радость из всех, какие когда-либо испытывал прапорщик Ливенцев за свою жизнь: капитан Струков сказал ему, что с наступлением темноты его роту, как и другие роты третьего батальона, как и седьмую роту, сменит какой-то, неизвестно пока еще какой именно, полк.
— Ну, брат, охотник за черепами, мы с тобой и навоевались вдоволь и уцелели, — не всякому это удается сделать, — похлопал он на радостях Демку по серой папахе. — Теперь сменяемся, и можешь ты домой шпарить, в свой город Мариуполь!
— Еще чего — домой! — обиделся дрожавший перед этим от холода Демка. — Когда мы теперь с Васькой должны Георгия получить…
Действительно, когда вызывались желающие к пулеметам разыграть ожесточенную атаку на высоту 370, Демка и Васька вызвались первыми, и при этом громком деле не были ранены ни тот, ни другой.
Еще засветло Петликовце гремело разноголосой начальственной руганью, бодрой и хозяйственной: тысячи новых, не обстрелянных еще солдат, приустав от марша из тыла, заполнили всю улицу деревни и все дворы, дули в варежки, чтобы согреть руки, прикуривали друг у друга цигарки, хрустели сухарями и корками хлеба, кашляли и звучно плевали наземь… Это один из полков шестнадцатого корпуса пришел на смену полка Ковалевского.
Командир пришедшего полка, сутуловатый длинноусый человек, лет пятидесяти с лишком, очень подробно выспрашивал Ковалевского, стараясь уяснить себе, насколько трудна тут будет его служба зимой; но наибольшее внимание его привлек штаб полка — «господский дом», пострадавший от последней канонады.
— Гм… Это оттого, что он — белый, этот дом… Большой, белый, издали очень заметный, — глубокомысленно сказал он, оглядев его снаружи. — Белый, — вот в чем ваша ошибка. Вам надо было покрасить его в цвет земли.
— Когда же мне было его красить? И чем именно красить? Где взять краски? — на ходу возражал Ковалевский, но его заместитель был самоуверен.
— Ничего, я разыщу… Я найду краски… И завтра же с утра займусь маскировочкой.
— А если послезавтра пойдет снег?
— Ну, тогда уж, разумеется, опять побелить можно.
Ваня Сыромолотов с Шаповаловым, связистами и писарями спешно укладывали штабное имущество. Адъютант нового полка получил в наследство карту местности с отметками на ней, список дворов, занятых полком, расположение окопов и много прочего, что нужно было знать адъютанту. С приходу отряжались уже батальоны и роты на смену окопников; обоз первого разряда полка Ковалевского уже очищал место для нового обоза и поворачивал в тыл; роты, сидевшие в халупах, выходили и строились, готовясь к ночному походу, когда соберутся роты, занимавшие окопы.
И они пришли наконец, чтобы идти дальше — в ночь, в темноту, к переправе через Ольховец, к хате на Мазурах и дальше в пустые поля, в какие-то землянки, которые вырыл в этих пустых полях и занимал до них другой, стоявший в корпусном резерве и куда-то переброшенный полк.
И потом была ночь нелегкого ночного похода в темноте, по мерзлым дорогам и по кочковатой застывшей пахоте, за которую цеплялись ноги. Но радостно было идти Ливенцеву, уходить от окопа с великолепным непроницаемым блиндажем, который с разбегу, в тумане, совершенно неизвестно зачем заняла его рота и который нужно было всячески защищать от контратаки австрийцев, тоже неизвестно зачем.
Идти отдыхать, хотя бы и в землянки, было гораздо понятнее не только для Ливенцева, но и для всей этой вразброд идущей массы людей, которая шла бы, конечно, с песнями, если бы не ночь. Но, кроме того, что он простился с окопом, у Ливенцева была и еще одна — трудно было определить ему самому — маленькая или большая причина для радости: Ваня Сыромолотов сунул ему, когда он подошел с ротой, письмо в очень узеньком конверте. Оно было получено как раз в день последней, рождественской атаки, — переслать его было и некогда и трудно.
— Откуда? — спросил Ливенцев. — Не заметили штемпеля?
— Кажется, из милого нашим сердцам Херсона… У вас кто-нибудь остался там?
Ливенцев догадался, что письмо от Натальи Сергеевны.
Что бы ни было в этом письме, но нести его в кармане шинели, знать, что оно при тебе, что всегда ты можешь его прочитать, если захочешь, даже и теперь, ночью, при скромном огоньке зажигалки, — в этом была огромная, почти детская полнота радости, хотя он и не мог бы определить точно, почему именно.
Даже больше того: у него не было любопытства к тому, что именно написано было ею; он знал, что подбор тех или иных слов в письме — дело минутного настроения иногда; стоит этому настроению измениться под влиянием пустейших случайных причин, — и весь строй и склад письма станут совершенно иными.
Но было и еще одно, что мешало Ливенцеву прочитать письмо там, в Петликовце, или здесь, в походе. Если бы его спросили об этом, он ответил бы с тою улыбкой, которая была ему свойственна при всех обстоятельствах жизни, которая не сошла бы с его лица и в гробу: «Письмо адресовано прапорщику Ливенцеву, да, но он не совсем еще в своей шинели, — не вполне вернулся в себя… Чтобы сказать это понятнее, — он совсем затерялся было, забыл о себе самом, ушел от себя самого куда-то, в окоп, в блиндаж, — зарылся в землю на три аршина, — стал нижечеловеком и только понемногу приходит в себя. Когда придет окончательно, — прочитает, что ему пишут, ему такому, какого видели там, в Херсоне, когда он мог свободно ходить по улицам, заходить в торжественно-тихие комнаты публичной библиотеки и читать там резонирующего стоика на троне — Марка-Аврелия-Антонина».
Глава девятнадцатая
Только утром, когда уже вполне рассвело, медленно шедший полк добрался, наконец, к тому месту, где он должен был стать на отдых, как корпусный резерв, но землянок, о которых говорилось, удобных для жилья землянок, оставленных ему ушедшим на фронт полком, никто не увидел.
Не было никаких землянок: на обширном месте бывшей стоянки полка рядами разлеглись только ямы, вида обычных лагерных ям, когда осенью снимают палатки с фундаментов из дернин. В каждой такой яме было нагажено, а около ям белела зола от костров, валялись обрывки газет, порванные открытки, разбитые бутылки, обоймы от патронов, пустые гильзы, масляные тряпки и прочий хлам.