Анатолий Иванов - Вечный зов. Том I
— Скорее, не успеем! — прокричала Наташа и побежала было, но Анна Михайловна, задыхаясь, встала.
— Ничего, ничего, я сейчас… — И опять пошла, теперь быстрее.
Метров за сто до железнодорожного полотна шоссе сворачивало влево, к станционным складам и посёлку, на завороте стоял Елизаров в форме, зачем-то командовал:
— Вправо, вправо проходите! Не видите, где эшелон стоит?
— А к магазину нам… — упрашивал кто-то милиционера.
— Закрытый на сегодня! Давно опустошили до голых прилавков!
Гармошка взвизгнула где-то совсем рядом с Наташей, пьяный голос заорал, перекрывая надрывные звуки инструмента:
Ка-ак родная меня мать пра-аважа-ала…
Наташа увидела троих стриженых парней — одного с гармошкой, двух с вещевыми мешками.
— М-милиция! — пьяно закричал один из них, бросился обнимать Елизарова. — Милый ты мой! Прощай!
— Венька на фронт идёт, понял? — объяснял другой, дёргая Елизарова за плечо.
А третий всё горланил, разрывая худенькие бледно-розовые мехи гармошки:
Если б были все, как вы, ротозе-еи-и…
— Отставить! Отставить! — кричал Елизаров, вырываясь. С головы его упала фуражка. — Вы что, что захотели?
— А что? — спросил один из парней. — Не-ет, ты всем скажи, что сам Венька на фронт поехал!
— Скажу, скажу… — зло говорил красный, распаренный Елизаров. Поднял с земли фуражку, отряхнул. — Проходите на погрузку!
Гармонист резко оборвал свою песню, закричал, оборачиваясь к товарищам:
— Тихо! — И шагнул к Елизарову. — Промежду прочим… На погрузку скот гоняют. А мы — люди. Мы — на посадку. Понятно? Рыло! — И он нахлобучил Елизарову фуражку на самые глаза.
— Хулиганы! — закипятился тот, замахал руками. — Елизаров тебя запомнит… если вернёшься!
Парень, не обращая внимания на его крики, пошёл к эшелону.
— Вояки! — зло крикнул Елизаров. — С такими одолеешь, пожалуй, Гитлера!
— Твоя правда, Аникей, — раздался рядом глухой голос. Это говорил старик, будто наскоро вытесанный из коряжины — сутулый, с острыми плечами, кривыми, узловатыми руками, длинной бронзовой шеей. — Я вот помню, двадцать годов назад тоже чехов да колчаков никак одолеть не могли…
— А-а, Панкрат Григорьевич Назаров! — вскинул длинные ресницы милиционер. — Провожаешь кого али так, из любопытства приехал взглянуть?
— Так до сё и живём под их ярмом, — сказал старик, не отвечая на вопрос.
— Хе-хе, шутить изволишь?
— Какие шутки? Вояки-то тогда, в те времена, такие же были никудышные. Даже ещё хуже. И проворонили всю революцию.
— Вон как! Всё Елизарова за глупого считаешь?
Это Елизаров проговорил уже вслед старику с узловатыми руками и, увидев Наташу, зыркнул испуганно по сторонам, шагнув вбок, давая ей дорогу. Миновав его, она услышала:
— А, Фёдор? Здравствуй. Сына, значит, и брата одновременно провожаешь? Да, война не тётка, она требует…
— Какого ещё брата? — недовольно ответил Елизарову отец Семёна, и его голос потонул в крике, плаче и людском галдёже, тугой волной прокатившемся вдруг из конца в конец эшелона.
«Уезжают, уезжают!» — обожгло Наташу, и она побежала, протискиваясь сквозь толпу, увлекая за собой Анну Михайловну.
— Это паровоз, это только паровоз, тётя Наташа, прицепили! — звонко прокричал сбоку Андрейка.
Эшелон действительно стоял на месте, у каждой теплушки, у квадратных чёрных дверей, похожих на глубокие, бездонные ямы, непробиваемой стеной толпились люди. Наташе всё казалось, что они не отыщут в этой суматохе и толчее Семёна, она не успеет попрощаться с ним, а ей надо столько сказать ему!
— Где он? Где он? — выкрикивала она, не выпуская руки Анны Михайловны.
— Там, там они, в конце эшелона, — послышался голос вывернувшегося из толпы Димки. — И Семён, и дядя Иван…
И Наташа увидела сперва Ивана Савельева, который стоял боком у чёрного проёма дверей и гладил по плечам низкорослую худенькую женщину, рядом с ним — уже знакомого старика Панкрата Назарова, а потом Семёна. Семён протянул навстречу руки, сделал несколько шагов, и обе женщины, Наташа и Анна Михайловна, повисли на нём, и обе враз заплакали.
— Будет, не надо, перестаньте, — говорил Семён, обнимая мать и жену.
— Сёма… сынок, сыночек! — выкрикивала Анна Михайловна всё громче и громче, а Наташа твердила одно и то же:
— Я буду ждать, Сёма… Я буду ждать тебя.
Она не замечала, что говорит словами звучавшей в ушах песни.
Подошёл отец, остановился в двух шагах, опустив тяжёлые руки. Семён чуть отстранил мать и жену, повернулся к нему.
— Не думал, что ты придёшь, — сказал он.
— Я знаю, — ответил тот. Сросшиеся брови его изломались и застыли. — Потому и не хотел.
— Зачем же пришёл? Я бы не обиделся.
— Не знаю. Может, зависть пригнала.
— Что?!
Все стояли и слушали этот разговор, непонятный для посторонних да и для Наташи. Иван тихонько отстранил прильнувшую к нему Агату, подошёл поближе.
— Погоди, погоди, — сказал он, смотря в изломанные брови брата. — Какая зависть? Что на войну не берут?
— Нет, — усмехнулся Фёдор, будто проглотил тяжёлый камень. — Это бы и я мог, коли захотел. В крайнем случае — как Инютин Кирьян… Вообще… Но вам этого не понять…
— Действительно! — с изумлением промолвил Иван.
Жена потянула его в сторону, он отошёл оглядываясь.
— И не к чему, — уронил Фёдор. — А ты, Семён, прощай…
И повернулся, пошёл сгорбившись.
Все глядели ему вслед как-то растерянно, будто он взял и унёс что-то, а что — никто сообразить не мог.
— По вагона-ам! — где-то далеко раздался в душном и пыльном воздухе протяжный крик. Резко и требовательно завыла медноголосая труба, люди зашевелились, но в вагоны никто лезть не торопился. Семёна окружили мать, ребятишки, Марья Фирсовна, все с плачем обнимали его и что-то говорили. А Наташа оказалась в стороне, про неё будто забыли. «И не успею… ничего не успею ему сказать», — металось у неё в голове, как пламя.
— А ты гляди, Андрейка, чтоб без баловства теперь, — быстро говорил Семён младшему братишке, держа его за голову. — Мать-то берегите… Понял?
— Понял, — кося глазами в сторону, ответил Андрейка. — Только ты напиши мне, братка, с войны сразу.
— Прощай, Анна, — услышала Наташа и увидела, что Иван обнимает мать Семёна. А сам Семён оказался наконец возле неё, дёрнул за руку, потащил в сторону.
— Ну вот, Наташа, ну вот… — говорил он. — Прощай.
— Сёма, Сёма… Я буду ждать…
После этих слов она хотела сказать все другие, которые собиралась, но эти слова вдруг улетучились, она не могла их найти и повторяла бесконечно:
— Буду ждать, буду ждать…
Высказать всё ей мешали визг и плач женщин, вой беспрерывно трубившей трубы, крики бегавших вдоль эшелона военных. И появившаяся откуда-то Вера Инютина.
— Счастливо, Семён! Всё же я люблю тебя! — крикнула она, с ходу обняла его и поцеловала.
— Хоть сейчас не притворяйся, — сказал Семён, отстраняя её.
— Правда… Как хочешь думай… — И на глазах её сверкнули слёзы.
— А Алейников? А Юрий теперь?
— Какой там Юрий…
И она исчезла стремительно, как и появилась. Наташе показалось — исчезла потому, что сквозь толпу протиснулся Юрий.
— Фу! Чуть не опоздал! Едва с работы отпросился, — говорил он, запыхавшись. — Значит, фашиста бить? Завидую…
— Тут завидовал уже один.
— Что? Кто? — не понял Юрий. — Ну, как в песне поётся: «Если смерти, то мгновенной, если раны — небольшой». А лучше — ни того, ни другого. Мама тебе счастливого возвращения желает.
— Я попрощался с ней вчера. А с Веркой у тебя что?
— Ничего… Любопытная девица, но железная. Отшила.
— Давно?
— Да зимой ещё. После… пожара на заводе.
— Правильно. Теперь ты не директорский сынок.
— Что ж с того?.. Погоди, о чём ты?
— Потом, потом, после войны объясню. Дай с женой попрощаться.
Семён опять взял Наташу за руки. Но едва взял, заревел паровоз, вагоны загромыхали, дёргаясь один за другим.
— Савельев, в вагон! — крикнул военный в смятой гимнастёрке, пробегая мимо.
Опять Семёна окружили мать, Марья Фирсовна, Андрейка, Димка, Ганка. Но он на них уже не обращал внимания, он пятился, прижимая к себе Наташу, почти оторвав её от земли, нёс куда-то, точно хотел закинуть в вагон, увезти с собой.
— Прощай, прощай, родная… Жди… — Он дрожащей рукой гладил её тёплые растрёпанные волосы. — Мне всё кажется, что я тебя обидел чем-то недавно, когда мы лежали на песке, на острове. Ты извини меня… Прощай.
— Сёма, Сёма! Не хочу, не могу… Не надо! — закричала она, как и там, на острове, и вдруг вспомнила то главное, что хотела сказать ему. — Я ведь хотела на фронт с тобой… Но я не могу теперь, ведь у меня… у нас… ребёнок!
