Юрий Лаптев - Следствие не закончено
Игнатий отвел сразу похолодевший взгляд в сторону и нарочито небрежным жестом перекинул снятую тенниску с одного плеча на другое.
— Ну что ж, товарищ Скворцов, вам, как говорится, виднее. А Ирине… желаю счастья.
Эти слова прозвучали уже совсем неискренне: не мог Игнатий Толоконников желать счастья девушке потому, что сам чуть ли не с мальчишеских лет мечтал об Аришке-скворчишке, как прозвали школьные подружки диковато-застенчивую, очень смуглую и глазастенькую дочку Петра Андреевича.
Игнатий однажды даже подрался в кровь из-за Ариши с сыном школьной сторожихи Николкой Лобастиковым, но был основательно потрепан своим напористым, вертким соперником. И что обидно: если до этой драки, за которую оба комсомольца — победитель и потерпевший — получили одинаково строгое взыскание, Игнатий пользовался некоторой, правда, уклончивой симпатией Ариши — даже Игнатиком иногда называла, коварная! — то после этого трижды злополучного вечера симпатия испарилась бесследно.
Не помогло Игнатию и то, что он, окончивший десятилетку с золотой медалью, осенью стал студентом Воронежского университета, а Николка, державший в политехнический, недобрал по конкурсу целых четыре очка.
Легко ли пережить такое!
Об этом соперничестве двух парней давно уже догадывался и отец Ариши. Больше того, и Петр Андреевич и его жена, Анна Васильевна, одно время отдавали свое родительское предпочтение единственному сынку совхозной бухгалтерши Агнии Сергеевны Толоконниковой: паренек неглупый, к учебе старательный и воспитан в вежливости — с таким бы и дружить дочке. Так нет, разве теперешние дети считаются с мнением отца-матери?
Правда, и про Николку Лобастикова плохо не скажешь: парень устремленный. Хотя в студенты не выбился, зато первым номером окончил районные курсы механизаторов. И работает не торопясь, но машисто. Недаром с весны комсомольцы совхоза избрали Лобастикова своим вожаком.
Если бы спросить Скворцова, почему случайная встреча с Игнатием Толоконниковым зародила в нем нехорошее предчувствие, Петр Андреевич вряд ли сумел бы объяснить. Но настроение испортилось вконец. И даже приобретенный по дешевке боровок за несколько минут разговора с Игнатием словно удвоился в весе; до того Скворцов отшагивал вдоль по берегу реки Прихоти, можно сказать, веселыми ногами, не ощущая никакой тяжести, а тут с трудом взвалил куль на плечо. Это при его-то силе!
На другой день, несмотря на то что было воскресенье, мимо насосной станции стремительно промчался новенький мотоцикл с коляской. Это прибыл на «Петрову латифундию» оперативник районного отделения милиции, приветливый и обходительный лейтенант Тропинин — не то троюродный брат, не то еще какой-то дальний родственник Игнатия Толоконникова.
А в Крайгород лейтенант возвращался в компании с визгливо протестующим боровком, которого Петр Андреевич вновь запихал в рогожный куль и собственноручно уложил в обведенную красным кантом коляску мотоцикла.
Но самое обидное и страшное — даже не двадцать, как было указано в наряде, а полных тридцать восемь килограммов потянул подсвинок, будь он трижды неладен!
О чем и был составлен соответствующий акт…
И все-таки еще неизвестно, какое решение вынесли бы коммунисты совхоза «Нагорный», собравшиеся обсудить недостойное поведение Петра Андреевича Скворцова, если бы не запевочное выступление инструктора Крайгородского райкома КПСС Федора Федоровича Коростина…
— …Не далее как сегодня утром ваша свинарка Пелагая Яковлевна Седых, пожилая беспартийная женщина, высказала мне в лицо такие слова: «Ну, теперь, говорят, нашего любезного Афанасия Ильича и с работы снимут да еще и под суд, гляди, закатают, поскольку он человек ответственный. А с вашего Скворца взятки гладки: на словах коммунист, а живет как помещик!» Вы чувствуете, товарищи, — нашего и вашего! Даже удивительно: откуда берется в народе такое мнение, что партийный билет является… ну, привилегией, что ли, или ширмой, за которой человек может укрыться от ответственности…
— А разве не бывает так? — спросил сидевший в первом ряду старший агроном совхоза Михаил Артемьевич Кононов.
— Да, к сожалению… водится! — сердито отчеканил Коростин и для вящей убедительности последнее слово как бы приплюснул кулаком к самодельной трибуне. Затем вышел на край сцены — собрание происходило в совхозном клубе — и, выжидательно сощурившись, оглядел обращенные к нему лица коммунистов совхоза. Очень разные лица, но почти на всех одинаковое выражение: совестно людям слушать такие слова, будто каждый чувствует себя в чем-то виноватым. И только на худом и бледном лице агронома то появлялась, то исчезала насмешливая улыбочка. Поэтому Коростин к нему и обратился:
— Но если бы вы, товарищ Кононов, посерьезнее задумались над последними указами Верховного Совета, направленными против всевозможных расхитителей, тунеядцев, взяточников, вам стало бы ясно, почему партия придает такое — давайте говорить всерьез! — первостепенное значение искоренению всех и всяческих бытовых болячек, которые мешают советским людям двигаться вперед к светлой цели!.. И нам, коммунистам, надо раз и навсегда — раз и навсегда, товарищи! — отказаться от гнилого либеральничания…
Правильные слова сказал инструктор райкома Коростин, твердые слова, но…
«Расхититель?.. Тунеядец?.. Взяточник?..»
Какое же из этих унизительных прозвищ его товарищи применят к нему — Петру Андреевичу Скворцову?
Ведь вся его уже долгая жизнь прошла, можно сказать, на людях; работал с мальчишеских лет, комсомольцем ушел на фронт, вернулся партийцем и опять работал…
А что хозяйствишко развернул при станции в полосе отчуждения: огород, как говорится, справный, яблонь и груш свыше двадцати корней, телку выкормил чистопородную, — кому от этого вред? Ведь собственными руками перелопатил, почитай, полгектара земли.
Правда, друг Ананьич не единожды упрекал Скворцова — на словах будто шутливо, а по делу всерьез — за то, что год от году все настойчивее стремился Петр Андреевич пополнить «свои трудовые». Но разве бережливый, пусть и скуповатый даже человек — чужак?
А уж тунеядцем его назвать можно разве что по злобе.
Вот почему в течение всего собрания Скворцову казалось, что разговор идет серьезный и правильный, но не о нем. И не его беспощадно пытается изобличить этот складный, свободно разговаривающий человек, который в сыновья Петру Андреевичу годится.
«Неужели же из-за какого-то паршивого подсвинка допустимо так очернить рабочего человека?»
Как это ни странно, но всем, кто присутствовал в зрительном зале клуба и искоса, словно совестясь, наблюдал за поведением Скворцова, казалось, что его ничуть не беспокоит происходящее. Как сел Петр Андреевич в сторонке — нога на ногу, на колено положил кепку, а поверх кепки крепко сцепил клешнятые пальцы рук, — так и просидел все сорок минут в неподвижности. Чисто истукан!
И слова сказал неподходящие: мужику повиниться бы с открытой душой, а потом заверить на будущее, как полагается в таких случаях, — свои люди ведь его слушали, — так нет: Скворцов даже на сцену не захотел подняться, а просто привстал, тщательно расправил в кулаке кепку — ну, к чему это, спрашивается? — а потом сказал, и даже не сказал, а пробубнил себе под нос, так что не все и расслышали:
— Говорить мне нечего. Да и нет нужды. Полагаю, что подсвинок все единственно перетянет Петра Скворцова: шутка ли, тридцать восемь кил живого весу! Это ведь, если посчитать по себестоимости, больше чем на десятку мог я наказать наш богатеющий совхоз…
Разве не обидно было товарищам Петра Андреевича по партийной организации выслушать такие несправедливые и злые слова!
Так что прав был агроном Кононов, когда сказал во всеуслышание:
— Ну не дурак?
Да и после собрания, на котором большинство коммунистов совхоза проголосовали за его исключение из партии, Скворцов повел себя неладно. И даже, как многим показалось, вызывающе. Прямехонько из клуба он направился к продовольственному ларьку, купил литр «Зубровки», банку мелкого частика в томате и, держа в каждой руке по бутылке, неторопливо прошагал через всю усадьбу совхоза к спуску на реку.
А на другое утро механику насосной станции Скворцову был объявлен выговор за то, что он оставил все службы совхоза без воды.
Есть после этого совесть в человеке?
Домой Петр Андреевич заявился только на следующий день к вечеру. Пришел, видно, издалека, будто и не пьяный, но не в себе. Всю ночь моросил грибной дождь, на улице грязища непролазная, а домовитый хозяин, даже не обшаркав в сенцах о дорожку сапог, прямым ходом направился в горницу.
Вошел, постоял минуту у двери, переводя колюче-настороженный взгляд с отекшего от расстройства лица жены на не по-девичьи посуровевшее лицо дочери, мельком глянул на вскочившего при его появлении со стула Николая Лобастикова и, печатая по полу глиняные следы, прошел в передний угол.
