Вера Солнцева - Заря над Уссури
— Даешь Волочаевку! Ура-а!..
Часами стреляли в цель; кололи штыками; рубили шашками; врезались саперными лопатками в глубокие снега; учились ползать по-пластунски. До седьмого пота усердствовали партизаны; сбрасывали с себя, как шкурку отжившую, былую партизанскую бесшабашную лихость, ненужное ухарство — овладевали точными воинскими знаниями, навыками. Так приказала Родина!
Правда, уже очевидно: проврался генерал Молчанов со своей неумной угрозой — идти на Москву крестовым походом. Правда, уже проваливалась генеральская похвальба:
— К пасхе будем на Урале!
Беснуется, ярится Молчанов: хочется хапуге оправдать доверие заокеанских заимодавцев — продвинуться вперед, на запад. Партизаны теснят незадачливого генерала: штыками, саблями, пиками подкалывают.
Особо зол генерал на счастливого в воинских предприятиях противника своего — начальника Тунгусской группы партизан Ивана Шевчука. Чертов грузчик, деревня деревней, никакого военного образования, а сколько раз предводимые им партизаны обкладывали молчановцев, как медведя в берлоге, сколько раз били и трепали отборных генеральских молодчиков!
Генерал вскипал гневом:
— Разбейте партизан! Предоставьте живым или мертвым неуловимого Шевчука! Казны не пожалею!
В погоню, шашками машут, а его уже след простыл. Летит Молчанову депеша — в новом месте побил-положил отряд Ивана Шевчука генеральских воинов.
Думал-думал Молчанов и удумал: «Куплю Ивана Шевчука!» Все, мол, на белом свете продается-покупается. В конце января двадцать второго года заперся генерал в кабинете. Пишет собственноручно послание, исполненное лести и униженных зазывов:
«Начальнику Тунгусской группы, гражданину Шевчуку Ивану Павловичу.
Я, генерал Молчанов, преклонно обращаюсь к вам с честью патриота русского народа и государства. И не только я, все, кто здраво мыслит, кто хочет сохранить русское государство, все сожалеют, что вы, хороший, храбрый полководец, оказались на другой стороне. Вы, Иван Павлович, убедитесь, что вы на стороне, которая хочет растерзать русское государство. Вы свою судьбу и талант отдали жидам. Но вы, гр. Шевчук, есть русский, вы же любимец русской армии.
Я желаю внушить вам здравый смысл, прошу разобраться и понять его. Я считаю, что мы с вами боремся за одно общее дело, за дело спасти русское государство. Я прошу прекратить между нашими частями военные действия. Я вам обещаю командовать почетным корпусом нашей доблестной русской армии. Прошу не задерживаться, вступить со мной в разговоры.
С наилучшими пожеланиями к Вам
Генерал Молчанов»
Дошло письмо до Ивана Шевчука, бывшего грузчика, организатора и командира отряда хабаровских грузчиков, славно воевавших на Уссурийском фронте против чехословацких и японских интервентов, бесстрашного командира партизанского отряда на Тунгуске, в дни хозяйничанья в Хабаровске атамана Калмыкова.
Не ждал Шевчук генеральского соблазнительного письма. Развернул с недоумением, прочел с неодобрением, плюнул с гневом. «Вот гад ползучий! „…командовать почетным корпусом…“
Дешево покупаешь, военный коммерсант! Под моим командованием люди стальной закалки — орлы боевые, патриоты! Высок мой почет — биться и, если надо, умереть с ними во имя России, во имя народа!»
Сильная рука человека богатырского, атлетического телосложения, рука грузчика, воина, военачальника водила по бумаге перо.
Шевчук останавливался, думал, шевелил небольшими, чуть выпуклыми губами, хмурил неширокую темную полоску бровей. Обветренное мужественное лицо партизанского командира было хмуро и озабоченно. Внимательный взгляд сверлил лежащую на столе бумагу.
Чертыхнулся! Нестерпимо хотелось ответить генералу без церемоний, на языке грузчика. Но Шевчук сдержал себя, смирил. Вот задача, черт бы его подрал! Лучше пять раз в атаку сходить, врукопашную схватиться!
Прославленный партизан, за голову которого Калмыков в свое время сулил золотые горы, перечитал первые фразы ответного послания генералу Молчанову.
«Его превосходительству генералу Молчанову.
Не откажите принять ответ на ваше пожелание.
1. У меня имеется высшее командование и правительство, которые не уполномочивали меня вести с кем-либо переговоры».
«Ах, нет, дьявол его возьми! Не буду я ему мягко стлать — мне с ним не спать! Старая перечница! Меня, Ивана Шевчука, к измене клонить?»
Шевчуку даже холодно стало в теплой крестьянской избе, где он, как запорожские казаки султану, сочинял письмо белому генералу. Взяв с табуретки и глубоко нахлобучив на светло-русую голову буденовку с красной звездой посередине, Шевчук подумал злорадно: «Выкушай, старый хрен, на доброе здоровьице!» — и, обмакнув перо в чернила, дописал:
«2. Если придется вас расстрелять, о чем я только мечтаю, это я с большим удовольствием сделаю без разрешения свыше.
Начальник Тунгусской группы Шевчук 29 января 1922 года»
На продолговатом, гладковыбритом лице Шевчука засияла улыбка: «На-ка выкуси!.. Теперь за дела!»
Шевчук раскрыл карту Хабаровского края, впился в кружок — Волочаевка!
Красный карандаш начальника провел стрелу: Тунгусска — Волочаевка. Стальной орешек — Волочаевка!
Новый, 22-й год расщедрился, приголубил Вадима Яницына. Он, спеша, записал: «Я не только политработник, но и ратник, воин, боец! 4 января с частями НРА — в Особом Амурском полку я принимал участие в наступлении — и маленько хлебнул славный воздух победы. Черт возьми, какой замечательный воздух! Пил и пил бы его без конца.
Воодушевленное наступление напоминает наводнение: наши войска хлынули на врага, как вешние неостановимые воды: взят разъезд Ольгохта, отбиты у белых укрепленные ими сопки Лунку — Карани, с ходу вышли на станцию Волочаевка. Но тут — стоп! Пыл студил жесточайший, тридцатипятиградусный холод, а продвижение и закрепление успеха — недостаточность сил: белые отстояли Волочаевку. Нам пришлось пятиться назад, как это говорится, на „исходные рубежи“ — на станцию Ин.
11 января. Белых подперла наша инициатива: стремясь взять реванш, вымуштрованные, отборные офицерские части бросились в наступление вдоль линии железной дороги. Но поражение ждало псов сторожевых: на линии осталось много офицерских трупов.
Вчера с чувством трепетного душевного подъема мы встречали военных работников из Центра. Люди с той Земли! Люди Советов! Ленин и ЦК РКП(б) думают о нас, понимают наши нужды!
Радостное чувство властно владело мной — я не мог их отделить от Ленина. Забайкальские товарищи тоже направили к нам военных и партийных работников — коммунистов. Живем, живем!
Сверхтяжело нашим бойцам: лишения и холод их донимают. Продвижению поездов с продовольствием, снаряжением, оружием, обувью, теплой одеждой, медикаментами мешают на редкость частые снега, заносы, сильные морозы.
А какая ясность цели у наших воинов, какая горячность, убежденность, чувство долга; какой революционный жар и нетерпение воздать должное по заслугам белым прихвостням Японии! Одного я не пойму: неужели бесстыдные торгаши родиной не видят, что их заставляют выгребать из огня каштаны для страны — душительницы их народа? Беспредельное падение».
Подразделение Лебедева после напряженной учебы отпущено на отдых — в тепло, в уют настоящей казармы, столовой, с запахом свежего ржаного хлеба. Ночь. Мирно спят усталые воины. Рядом с койкой Лебедева похрапывает Борька, — и здесь не отбились от настырного парнишки, преследовал по пятам.
Не спалось Сергею Петровичу. Он вставал, курил, прислушивался: не раздастся ли шум шагов, не зазвучат ли знакомые голоса боевых друзей, ушедших в дерзкую, рискованную операцию?
Отобрали наиболее стойких и надежных людей. По предположению Сергея Петровича, партизаны должны были вернуться еще вчера. «Неужели провал? Неужели белые узнали и подготовились? Быть не может, чтоб все погибли. Молодцы — на подбор! Семен Бессмертный, Ваня Дробов. Милые вы мои! Сирота я без вас…»
Совсем было разжалобился Лебедев, да услышал за окнами казармы голоса, бряцание оружия.
— Идут. Идут, мои верные… — Он выскочил из казармы, раздетый, без шапки, не чувствуя сорокаградусного мороза, злого январского ветра. — Пришли!
Партизаны, остававшиеся на отдыхе, выскакивали из казармы — встречали товарищей.
Лесников свирепо зарычал на Сергея Петровича, прогнал в казарму, шел следом.
— Молоденький какой, прыгает на морозе в одной рубашонке! Храбрился один такой, да и помер от ознобу… — сердито ворчал он.
— Заждался!.. Что это вы так долго?
— Долго? А нам и не приметно. Как один час пролетело время. Горячка, Петрович, была большая! — сбивая с сивых усов и бороды лед, простуженно и возбужденно хрипел Силантий. — Знаешь, товарищ командир, какое сурьезное дело завернулось!
