Алексей Кожевников - Том 2. Брат океана. Живая вода
— Звоночками.
— Чем? — она не слыхивала о таких дровах.
— Вот, — Конгаров поднял два небольших гладеньких сучочка, на которых обгнила кора, но сами они были еще крепкими, и ударил одним о другой: раздался глуховатый, но приятный звук, похожий на звон.
Как во всяком лесу, и здесь таких сучочков-звоночков, почему-то отмерших, сбитых бурями, оказалось много. Вскоре с веселым на разные голоса треском и почти бездымно горел костер. Слушая этот треск и позвякивая двумя сучочками, Аннычах радовалась:
— И верно, звоночки. И горят, будто играют.
Солнце уже давно село. При свете костра Конгаров делал записи.
— Ан-ны-ча-ах! — вновь прокатилось по горам.
Конгаров хотел отозваться, но девушка строго приподняла один из звоночков:
— Зовет ужинать. Я не хочу. Ты иди.
Он тоже не хотел.
— Ан-ны-ча-ах! — надрывался Эпчелей. «Ах! Ах-ха-хах!» — долгим хохотом отзывались горы. Он наконец убедился, что кричит бесполезно: «Либо ушла далеко, не слышит, либо… зачем Эпчелей, когда есть другой? Кричи — им только веселей будет: вот, скажут, дурак — перебудил все горы, а мы рядом».
Когда зов прекратился, Аннычах спросила Конгарова:
— Тебе нравится Эпчелей?
Конгаров подумал, что девушка, наверно, спрашивает между прочим, и ответил:
— Не знаю, — и в свою очередь спросил, тоже между прочим, зацепившись за слово: — А тебе нравится?
— Да, — неуверенно ответила она. До этой поездки она целиком находилась под влиянием матери, внушавшей, что Эпчелей — необыкновенный человек. А теперь… будто и нет ничего порочащего — не все ли равно, как зарезать баранчика, — но в то же время на Эпчелея легла какая-то тень. И девушке захотелось узнать, что думают про него другие люди.
Конгаров неопределенно промычал:
— Н-да-а. Человек… — и продолжал свои записи.
У другого костра шел разговор про Конгарова. Эпчелей расспрашивал, что делает он, долго ли собирается жить на Белом. Урсанах рассказывал:
— Голова-человек. Посмотрит на курган и растолкует все, как по книжке: кто лежит в нем, когда жил, чем занимался, что пил-ел. Хорошо, тихо живет.
«С тобой-то он тихо, молчит. А что твоей дочке нашептывает, хотел бы я послушать», — раздумывал Эпчелей.
От этих дум и рассказов старика ему наконец стало невмоготу; наскоро проглотив кусок баранины, он заседлал коня и уехал разыскивать Аннычах. Когда, сделав большой опасный круг по горам в темноте, он вернулся к своему стану, все гости были там и уже спали. Рано утром они уехали обратно в степь.
19
Наконец вернулся нетерпеливо ожидаемый всеми директорский «газик». Из него вышли Доможаков, Домна Борисовна, Дробин и Застреха.
Доможаков приехал с поручением от обкома партии разобраться на месте в делах конного завода, Застреха и Дробин — по его приглашению как представители заинтересованных организаций.
Домна Борисовна ушла в контору сделать кое-какие распоряжения. Гости в ожидании ее стояли около машины, оглядывая поселок. Доможаков и Дробин не бывали здесь, и Застреха, кивая на домики, называл, что в каком: детский сад, школа, клуб.
От конюшни к машине через луговину спешила какая-то толстуха. Что-то, может быть непомерная полнота, мешало ей шагать соответственно своему росту, и она семенила мелкой, детской дробью. Когда Домна Борисовна вышла из конторы, Застреха спросил ее:
— У вас на заводе появилась новая прекрасная дама?
— Скоро же забыли вы Павла Мироныча!
Застреха долго хохотал, потом крикнул уже почти подошедшему зоотехнику:
— С вас следует в мою пользу.
— За что?
— Я принял вас за прекрасную даму.
— Старо. Этак меня принимают каждый день по нескольку раз.
— Павел Мироныч, снимайте халат, — сказала Домна Борисовна.
— Сниму, сниму. Не зажилю, — пробормотал он, отпыхиваясь.
— Ох, не доверяй волку стадо, а вам халат!
И оба понимающе рассмеялись.
В костюме, в пальто Орешков при своей тучности чувствовал себя стеснительно, дома носил всегда халат и по этой привычке частенько попадал в забавные положения: то в пестром домашнем халате явится на службу, то унесет халат из ветеринарки, а по дороге догонят: «Снимайте!» Кругом смех: «С Орешкова опять сдирают халат».
— Наш директор! — представила его Домна Борисовна.
— А где тот, прежний? — спросил Доможаков.
— На постройке. Сейчас за ним съездят.
— Не надо. Зачем гонять человека попусту. Я предлагаю самим пойти на постройку, оттуда начать нашу работу.
Поехали на машине: строительство велось на последнем участке, километрах в трех от поселка. Степан Прокофьевич, стоя в канаве спиной к пришедшим, выбрасывал наверх землю.
— Спорины;´ в деле! — весело сказал Доможаков и, когда Лутонин обернулся, подал ему руку. — Здравствуйте! — и потянул к себе: — Прошу на-гора!
Перездоровавшись со всеми, Степан Прокофьевич начал вытирать рукавом лицо: носовые платки были малы для землекопского пота. Видя, что он продолжает левой рукой держать лопату, Доможаков взял ее и передал Хихибалке, тоже выбравшемуся из канавы, и спросил его, кивая на Лутонина:
— Доволен своим соседом?
— Вполне. Хороший землекоп. Мы с ним один в один, что батька, что поп.
— Какой руки?
— Самой веселой.
— Как это?
— Все на нашу канаву приходят отводить душу.
Хихибалка, сообразив, что приехала комиссия, а этот, такой не начальственный хакас — одет в посредственный синий костюмчик, портфеля нет, глядит и говорит не важничая, — все-таки главный над всеми, спросил:
— Разрешите узнать, с кем беседую?
— Из области. Доможаков. — И спросил в свою очередь: — А вы?
— Конюх. На данном этапе землекоп, по прозванию Хихибалка.
— А по имени?
— Зачем вам обременять себя моими святцами? Хихибалка — и довольно, везде так прославлен. — Но все же назвался: — Захар Антоныч Соловушкин.
— Будем знакомы. — Затем Доможаков повернулся к Лутонину, который привел уже себя в порядок: — Готовы? Ну, показывайте ваши чудеса!
— Откуда начинать?
— Как вам угодно.
— Начнем с пруда, — решил Степан Прокофьевич, — и пойдем за водой.
В два приема «газик» перекинул всю комиссию на плотину. Пруд был еще невелик и мутен: прибывая, вода смывала с берегов разворошенную недавней копкой, неокрепшую землю; многие возвышенные места еще стояли островами, но везде — по берегам, в воде, на островах — уже бойко шла жизнь. Плавали стада гусей, уток; завидуя им, учились плавать ребятишки, — прежде, на мелководной Биже, нельзя было научиться этому; натешившись в воде, они то зарывались в теплый береговой песок, то взбирались на самодельный плот и курсировали между островами. У берегов были уже пристроены мостки, и хозяйки полоскали с них белье.
Степан Прокофьевич рассказывал: когда будет закончена плотина, пруд вместит полтора миллиона кубометров воды, зеркало его разольется на тридцать два гектара, все острова потонут.
— Жаль, — перебил его Доможаков. — Пруд без единого островка — неинтересно.
— Можно сделать, — сказал Миша Коков, приглашенный, как производитель работ, для всяких справок, повернулся к другому холмистому берегу и объяснил: — За холмами котловина. Перемычка между ней и прудом небольшая, пробить не трудно. Если эту котловину залить, из холмов получится целый архипелаг островов с красивыми проливчиками, бухточками, мысками.
— Соблазнительно, — заметил Орешков.
— Да, если бы у вас был курорт, а не совхоз, — отозвался Коков. — Котловина большая, зеркало пруда станет шире, испарение сильно увеличится. Меньше воды на полив. Выигрыш в красоте, проигрыш в хлебе.
— Тогда отставить острова! — Доможаков резко мотнул головой, будто стряхивая что-то. — Продолжайте, товарищ Лутонин!
Степан Прокофьевич назвал размеры плотины, сказал, что можно поставить гидростанцию и мельницу. Но это в будущем: сооружения дорогие. А вот тракторист Хрунов предлагает сделать установку для подачи воды в поселок: есть такие насосы, которые приводятся в действие водой и сами качают воду.
— Почему не поставите? — спросил Анатолий Семенович. — Уже качали бы. Насосы дешевые, знаю их.
— Вы хотите совсем закопать человека? Насосы не запланированы, денег на них нет. Взять из другой статьи… За эти дела он уже стоит по пояс в земле, роет канавы, — вместо Степана Прокофьевича ответил Дробину Доможаков таким голосом и с таким выражением лица, что невозможно было понять: за планы ли он, хотя они и без насосов, или за насосы, пусть их нет в плане.
Вполне законченный магистральный канал был полон неподвижно стоявшей воды; ее налили поить древонасаждения по берегам, чтобы надежней приживались, быстрей росли и ярче зеленели. И деревья почти не заметили своего переселения, лишь кое-где висел болеющий, повялый листок.
