Георгий Марягин - Озаренные
— Я это понимаю, но в тресте понять не хотят. Там по циркуляру... Черкасов, думаешь, не понимает?.. Его в незнании горного дела не обвинишь.
— Наверное, на «большой обедне» уже распекал за то, что лава на втором участке отстает?
— Молчит. Ни намека. Яков Иванович покричать любит, но там, где наверняка будет прав... Мне кажется, что он и за односменку, и за испытания «Скола».
Коренев улыбнулся:
— Недоволен, что его обошли. Это у него старая слабость. Любит всем верховодить. Сложная штука — человеческая психология. Люди применительно к обстановке перестраиваются. Встречал я тех, кто работал на «Зимянской», когда Черкасов был начальником, — не нахвалятся: все, что нужно делать, сперва с рабочими обсуждал. А теперь приедет на шахту — хотя бы для формы побывал на рабочем собрании...
— Шахтеры кое за что его с наждачком прошлифовали бы, — безобидно рассмеялся Звенигора. — Под ветром даже дуб гнется. На Черкасова слава крепко подула. Организатор он дельный — этого не отнимешь... Нам теперь бы штреки расширить.
— Был бы Лабахуа, все по-иному бы шло. Барвинский все по приказу делает. Он только свою механику знает — горные работы для него дело подсобное. Да и гонору у него, как у шляхетного пана.
— Да, ершистый мужик. Я на днях с ним завел разговор о работе электрослесарей. Вскипел. Как всегда с ультиматумом: «Могу освободить шахту от своего присутствия, если не гожусь...»
— Ты понимаешь, самое главное в односменке — ритма добиться. Нужно, чтоб каждую долю времени люди чувствовали. Я бы так хотел: пришел на участок, посмотрел на доску учета — семьдесят вагончиков отправили на-гора — значит, два часа прошло после начала смены... Чтобы я время по добыче проверял — как час, так тридцать пять тонн... Мечтаем, мечтаем... А вот что шахтерам на наряде скажешь? Нужно каяться: мы, мол, не начальство, а шляпы!.. Люди большое дело начали, а мы им не помогли, не обеспечили даже воздухом...
Вошел Барвинский.
— Ты, Анатолий Сергеевич, как с локатором ходишь — на расстоянии чувствуешь, где твоя помощь нужна. Вот сидим мозгуем, как дальше быть, с односменкой у нас конфуз.
— Никакого конфуза. Была заминка с воздухом, сегодня наверстаем.
— Анатолий Сергеевич, я ж не вчера на шахту пришел! Заминка, заминка! — вскипел Звенигора. — Шахтерам на наши заминки начхать. — Он стал перекладывать папки с одной стороны стола на другую...
Барвинский сел на стул у окна, взглянул на шахтный двор, вынул из кармана маленький блокнот, карандаш:
— Сразу все не делается, Кирилл Ильич. Это мы все расписали, как по команде, раз, два, три — готово. В жизни все сложнее.
— Что сложнее? Подземный транспорт нужно налаживать — вот и все сложности.
— Подвижной состав по нашему желанию не вырастет.
— Хватает его, — заметил Коренев. — Использовать не умеем. Чего ждать, если начальник транспорта не знает, какой электровоз ко второму участку прикреплен. Потом другое — на трубопроводе авария, а горного мастера вчера разыскивали полсмены.
— Я его не назначал... — вспылил Барвинский и резко поднялся со стула.
— Верно, — согласился Коренев и подошел к нему. — Наша вина. Мы не провели должной подготовки. Хорошо расчеты не проверили. Но почему вы от этого в стороне? Что, для вас это чужое дело? Вы против односменки? Тогда почему молчали на бюро, на техсовете? Вот этого я не пойму.
Барвинский ничего не отвечал, он медленно достал портсигар, посмотрел на него удивленно, как на находку, раскрыл и положил на край письменного стола. Разминая папиросу, он сосредоточенно смотрел на ее ободок.
— Слушай, Владимир Михайлович, — нарушил неловкое молчание Звенигора, — нужно созвать наших инженеров, пусть расскажут, как они будут транспорт налаживать. Сумеем подготовиться за два-три дня? — взглянул он на Барвинского.
— Доложить можно и сегодня, — раскуривая папиросу, медленно, как бы поучая, произносил слово за словом Барвинский. — Но пока мы на двухпутевые штреки не перейдем, толку не жди... В технике не голосуют, а рассчитывают.
Звенигора подскочил с кресла:
— Значит, еще полгода ждать?! Силен!.. Нас же шахтеры выгонят с шахты и правильно сделают... Можно так график движения построить, что состав за составом пойдут. Клети у нас пока без графика используют?! Второй электровоз на участок можно дать?.. Вот что, Анатолий Сергеевич, все в сторону, сейчас же составляй заново расчеты, графики. Сумеешь сам подсчитать? — Звенигора знал, что последней фразой он больно задевал самолюбие Барвинского.
— Из Харькова пришел мотор восьмидесятикиловаттный, — сдержанно, после небольшой паузы, доложил Барвинский. — Звонили со станции. Думаю посмотреть, в каком виде...
— Всю текучку в сторону, Анатолий Сергеевич. Пошли электриков осмотреть мотор. Главное — подсчитать снова наши возможности, выявить ошибки.
Барвинский взял портсигар со стола, звонко щелкнул им и вышел из кабинета.
— Норовистый, чертяка, — кивнул вслед ему Звенигора. — В стороне от всех. Для формы и на совещаниях присутствует и на собраниях. Но всегда молчит... Однажды говорю ему: «Вы бы выступили и высказали свою точку зрения». — «По-моему, нужно не высказываться, а делать... И так слишком много говорим».
Коренев подошел к окну. Раскрыл форточку: сырая струя тумана влилась в комнату.
— Мне кажется, что у него эта отстраненность — из-за скрытой обиды, из-за неудовлетворенности своим положением. Почти четверть века работает на шахтах и все главным механиком. Все товарищи по выпуску стали профессорами, командуют трестами. Такому инженеру по плечу большая работа. Бывает и так: не попадешь в обойму — не выстрелишь, хоть и заряд хороший. Пробовал с ним как-то разговаривать, поинтересовался, почему не готовится к защите степени. Оборвал разговор и с такой горькой усмешкой говорит: «Время для степеней ушло... Мне теперь только на дожитие рассчитывать». Думаю — это от обиды. Не использовали всех сил и способностей человека. Самое скверное, когда человек проживет, как нераскрытая почка...
15
В «нарядной» — высоком двухсветном, с окнами в два яруса, зале, украшенном лепкой и росписью, в которой художники, не скупясь, разбросали яркие цветы и травы, было людно, шумно, говор нарастал — все время подходили шахтеры.
Возле помоста, в глубине зала, на боковых скамейках разместились молодые забойщики. Перед ними на корточках сидел невысокий курносый шахтер средних лет, с безобидно плутоватыми глазами, с пеньковыми волосами. Он живо что-то рассказывал, то вскакивая, то приседая. Алексей сразу опознал в нем крепильщика горных выработок. Под мышкой у рассказчика был зажат топор — неизменный спутник всех шахтных плотников.
Алексей невольно прислушался к рассказу крепильщика.
— Ну, прикормил я место. Порядок! Клюет прямо раз за разом! Рыба летит, как по конвейеру, в корзину. Каждый день плетушки приношу — и карпа, и щуку, и леща, и плотву. В общем, весь рыбный народ. Жена уже к кровати не подпускает — насквозь пропах рыбной сыростью. Порядок! Так до осени ловлю. Всю начисто рыбу в Еланчике переловил. Все рыболовы аж лопаются от зависти. Порядок! Осенью, уже заморозки были, пришел я на прощальную рыбалку ну, согревательную порцию пропустил, как предписано, и немножко вздремнул. Проснулся. Заморозок. Звезды высыпали. А время — не пойму сколько. За часы. А их нет. Порядок!
Глядя на крепильщика, на его мину, руки, торопливо шарящие в карманах, шахтеры оглушительно хохотали. Рассказчик артистически имитировал тип простака. Это был один из тех народных артистов, которых встречаешь во многих коллективах людей физического труда. В паузах на работе они овладевают благодарной аудиторией, довольствуясь только одним гонораром — щедрым смехом и одобрением слушателей.
— Я туды... Я сюды. Обшарил все вокруг — нема часов. На карачках до дому от речки прополз, все прощупал. Нет. Как провалились. Порядок! Было мне от моего домоуправа! А тут кто-то еще жену завел на полную пружину: мол, я еще весной продал часы и на них рыбу куповал, а сам по шалманам раков ловил. И всю зиму была мне проработка — признавайся, кому часы сбыл. Я уже на все совещания стал ходить, чтоб дома допроса не было. Надо не надо — хожу, собрания своим присутствием пополняю. Порядок! Ну, зиму я прогоревал, а весною тайком пошел на зорьке на старое место. Сижу и слышу — тик-тик-тик-тик. Как мои часы тикают. Я испужался, думаю, это памороки спирт забил. Может, горячка началась. Бывает такая от перебора. Так нет же, явственно тикают. Слухаю, а самого оторопь берет — нечистая сила. Порядок! А где тикают — не пойму. Тикают и все. Клюет так, что круги от берега к берегу, а мне не до клева. Удку утянуло — без внимания. Рассвело — вижу, под самым жабуриньем у куста лежат часы. Моя «Победа» — в натуре. И сидит возле них лягушка. Что же ты, думаю, зеленая, делаешь возле моего добра? А она лапки протянула и головку заводную вертит. Заводит! Чтоб ты луснула; всю зиму заводила. Порядок! Принес я их домой; и душевно рассказал Васильевне, как нашлись часы. Не обрадовался — лучше б я их кому продал. Началось все сызнова — теперь, говорит, я уж точно знаю, что ты их заложил. За зиму денег накопил, выкупил, а мне байки про лягушку рассказываешь. Я уж не рад, что домой часы принес. Утром встал пораньше, мотнулся на барахолку, загнал часы за полцены, принес деньги. Привязалась, как милиционер, — рассказывай, где закладывал, с кем пропивал.
