Константин Лебедев - Дни испытаний
— Но новокаин для местной анестезии еще не готов, — робко вмешалась слышавшая последние слова сестра.
— Потрудитесь побыстрее его приготовить.
Михайлов, стоявший до этого времени неподвижно, приблизился к больному, откинул его рубашку, посмотрел подмышечные железы и, уловив на себе спрашивающий взгляд сестры, сказал:
— Коллега прав. Операция откладывается. Приготовьте новокаин, увезите больного… А вы, доктор, зайдите ко мне.
Не говоря ничего больше, он вышел, бросив халат на белый табурет. Ветров последовал за ним.
— Что больному нельзя давать наркоз, я знал еще до того, как его привезли, — сказал Михайлов, когда они вошли в кабинет. — Если бы вы и вздумали дать эфир, я бы вам не разрешил. Короче говоря, я вас проверял. Оказывается, вы кое в чем разбираетесь. Рад это констатировать.
Для Ветрова это откровение было неожиданным. Он никак не предполагал, что ему была приготовлена ловушка, в которую он мог очень легко попасться.
«В дальнейшем с ним нужно быть поосторожнее», — подумал он.
— Операцию эту сделаете все–таки вы, — продолжал Михайлов. — Однако с новокаином здесь работать труднее. Не знаю, справитесь ли.
— Думаю, что справлюсь, — возразил Ветров.
Он осмотрелся. На массивном дубовом столе, возле которого они остановились, царил беспорядок. Книги, газеты, истории болезни лежали без всякой системы, перемешавшись друг с другом. Одна чернильница была изъята из прибора и стояла рядом без крышки. Прямо по середине стола, поверх бумаг, лежала распахнутая полевая сумка, из которой выглядывала пачка табаку и еще какой–то сверток. На сумке возвышалась фуражка со звездочкой, а шинель была брошена по соседству на стул. Ветров подумал, что этот беспорядок на столе никак не совместим с теми качествами, которыми должен обладать хирург. Отводя взгляд от стола, он сказал:
— Мне бы хотелось сейчас, пока есть время до операции, познакомиться с теми палатами, которые передаются мне.
— Не лучше ли это сделать после? — возразил Михайлов. — Я бы на вашем месте сейчас заглянул в учебник, чтобы вспомнить топографию области, на которой вам предстоит оперировать.
— Это приказ?
— Нет, совет старшего товарища.
— Тогда благодарю вас, — насколько мог вежливее сказал Ветров. — Но, право, я хорошо помню эту область.
Михайлов пожал плечами.
— Как хотите… Можно пройти и в палаты.
Они вышли в коридор и, минуя изредка попадавшихся больных, прошли в отделение. Большие застекленные двери бесшумно пропустили их и так же бесшумно закрылись. Молодая полная сестра, сидевшая за столом, почтительно приподнялась с места.
— Катя, — сказал Михайлов, — пойдемте на обход.
К Ветрову переходили четыре палаты. Три из них были на 8–9 коек каждая, а одна была маленькой, вмещавшей с трудом две кровати, которые пока пустовали.
В первой палате было неуютно. Пустые серые стены, большие окна, тоже почему–то серые, однообразные больничные одеяла, неровные кровати, — все это создавало скучную обстановку. Часть столиков была без салфеток, и на них ничего не стояло. Температурные доски висели на спинках кроватей как попало. Листки к ним были частью приклеены, частью небрежно вложены так, что углы их отгибались и свешивались вниз. У одной из кроватей, которая была приподнята подложенными под обе ножки кирпичами, совсем не было температурного листка, и через спинку свешивался груз для вытяжения. Повидимому, этот больной лежал с переломом бедра. Его лицо было скучным, он односложно отвечал на вопросы, которые задавал ему хирург. На его столике стояла пепельница с целой грудой недокуренных папирос. Все это Ветрову страшно не понравилось. У себя в клинике он привык видеть веселую блестящую чистоту и уют. Привык делать так, чтобы больному было хорошо, чтобы никакие тяжелые мысли его не беспокоили. Он считал, что мало сделать блестяще операцию, кроме этого нужно еще знать, чем больной живет, о чем он думает, что его беспокоит. Нужно проникнуть в отдаленные тайники человеческой души, потому что это поможет врачу облегчать страдания уместно сказанным словом, шуткой, взглядом. Ветров по собственному опыту знал, как много иногда значат эти уместные слова, эти во–время брошенные шутки.
А здесь в этой палате было совсем не то. Чувствовалось, что здесь больным интересовались либо во время операции, либо во время врачебного обхода. За это говорили и пустые стены, и вид кроватей, и пепельница с грудой окурков, и, наконец, сами лица больных, скучные, невеселые.
Когда Михайлов, сопровождаемый Ветровым и сестрой, собрался уходить, к нему нерешительно обратился больной, лежавший на приподнятой кирпичами кровати:
— Доктор, — тихо позвал он, — доктор, а скоро у меня кровать опустят? Вот уже вторая неделя кончается, а я лежу, как подвешенный. Уж так надоело, что и не скажешь. Хоть бы по одному кирпичу вытащили…
Михайлов слушал с нетерпеливым выражением и, не дав договорить, сухо сказал:
— Когда будет надо, тогда кровать будет опущена без ваших просьб! Как вам, Золотов, не надоест говорить каждый день одно и то же!
С этими словами он повернулся и вышел. В коридоре он недовольно сказал Ветрову:
— Будьте с ним построже. Это такой человек, что угодить ему никто не может. Все ему не так, все плохо, всем он недоволен. Терпеть не могу нытиков!
Ветров хотел возразить, но, передумав, смолчал.
В следующей палате обстановка была несколько лучше. Здесь лежали ходячие больные, и они, повидимому, сами заботились о том, чтобы помещение выглядело привлекательнее. Койки были заправлены, но тумбочки все–таки имели жалкий вид. От внимания Ветрова не ускользнули несколько окурков, брошенных в угол, и сизый дымок в воздухе от недавно выкуренных папирос. В третьей палате было примерно то же.
Для Ветрова стало ясно, что ему придется начать свою деятельность с самого прозаического — приведения в порядок своих палат. О дальнейшем он не успел подумать, потому что нужно было уже идти в операционную.
Операция прошла благополучно, и, когда после нее Ветров спросил Михайлова, какие у него будут замечания, тот, подумав немного, ответил:
— Особенно никаких. Вижу, что вы кое–что умеете.
Для Ветрова это уже было много. Он видел, что за его работой строго наблюдали, и ожидал, что критика будет беспощадной.
Вечером Ветров возвратился к себе в комнату. Включив чайник, он прилег на кровать и открыл книгу. Но чтение плохо давалось. Невольно он возвращался снова и снова к событиям прошедшего дня, и в голову одна за другой приходили мысли о том, что ему предстояло сделать. Их было так много, этих дел, что, не успев обдумать одно, он уже вспоминал новое и, думая о нем, боялся забыть прежнее. Это немного нервировало. Ветров отложил книжку в сторону и закрыл глаза. Он попытался успокоиться и отогнать от себя все назойливые мысли. В эту минуту в комнату постучали.
— Войдите…
Дверь, осторожно приоткрылась. Показалась сначала голова, а потом и вся фигура стучавшего.
— Можно, дорогуша? — спросил вошедший, нерешительно останавливаясь у порога.
— Да, конечно, — ответил Ветров, приподнимаясь с кровати.
Перед ним стоял пожилой человек небольшого роста, в поношенной, но чистой одежде, и домашних туфлях. Лицо его с седой бородкой и такими же усами было добродушным и приветливым. Сквозь очки, обтянутые проволочной оправой, смотрели добрые умные глаза. Ветрову не был знаком этот человек, и он подумал, что это, должно быть, комендант, пришедший по поводу прописки. В его представлении коменданты и управдомы выглядели именно так, как этот посетитель.
— Вам, вероятно, нужен мой паспорт? — сказал он извиняющимся тоном. — Я должен был бы сам занести, но уж, простите, задержался.
— Нет, дорогуша, мне не нужен ваш паспорт, — возразил вошедший. — Я, видите ли, ваш сосед по комнате и некоторым образом ваш сослуживец. Меня зовут Воронов, Иван Иванович. Моя обитель, если можно так выразиться, рядом — за стенкой. А как ваше имя — я уже узнал, не сердитесь.
Ветров понял свою ошибку. Он вдруг вспомнил, что шофер рассказывал ему о докторе Воронове, начальнике терапевтического отделения, человеке превосходном, по его словам, и слегка чудаковатом. Он смутился и почти насильно усадил старика на стул.
— Уж вы меня простите, — сказал он. — Я ведь вас принял за…
— За коменданта, — докончил с улыбкой Воронов. — Ничего, ничего. Это бывает. Комендант — лицо важное, и не всякого за него принять можно… А я к вам по делу. Вы не очень заняты?
— Я вас слушаю.
— Видите ли, дорогуша, ровно пятьдесят восемь лет тому назад, вот в такой же превосходный весенний вечер, я имел удовольствие впервые увидеть белый свет. Короче говоря, сегодня у меня день рождения. И, как вы думаете, можно ли миновать эту дату, не отметив ее ничем? Нельзя, дорогуша! Поэтому я торжественно приглашаю вас присутствовать у меня на банкете, где я буду хозяином, а вы будете представлять собою общество. Может быть, вам и не будет особенно весело, но уж, уважьте старика, согласитесь. Сегодня так сложились обстоятельства, что никто из моих знакомых посетить меня не может — все заняты. На вас вся моя надежда. Выпьем по рюмочке, попьем чайку, побеседуем немного — и разойдемся. Много времени я у вас не отниму. Согласны?
