Гусейн Аббасзаде - Просьба
Гани-киши продолжал работать. За работой он ничего не слышал и не знал о возвращении Шамиля из плавания. А то непременно вышел бы поздороваться. Ведь Гани-киши и Шамиль — давние соседи. Шамиль родился в этом дворе. С Алигулу они ровесники. Наверное, в детстве играли вместе, а может, и дружили. А вот теперь Шамиль был помощником капитана большого корабля, а Алигулу только что вышел из тюрьмы…
В дверь постучали.
— Гюляндам-хала!
Бахман открыл дверь: у порога стоял Шамиль.
— Гюляндам-нене нет дома. Заходите, дядя Шамиль. Шамиль уже переоделся. На нем была белая тенниска с короткими рукавами. Бахман подумал, что морская форма ему больше к лицу, делает его стройнее и моложе.
— Надолго ушла, не знаете? — спросил Шамиль. — Очень хотел повидать Гюляндам-халу.
— Да заходите же, дядя Шамиль. Поздравляю Вас с благополучным возвращением.
— Спасибо, сынок. — Шамиль прошел в комнату, положил па стол небольшой сверток. — Это для тетушки Гюляндам. Уже сколько времени обещал, да все не попадалось, ну а на этот раз нашел.
— Гюляндам-нене скоро должна прийти.
— Отдашь ей это, я потом зайду, поговорю с ней.
— Посидите, дядя Шамиль, отведайте фруктов. Мне из дому прислали… Персики, виноград.
После долгих уговоров Шамиль, решив не обижать парня, взял один персик.
— Спасибо.
— Я знаю, вы чего только там не видали, за границей, но ведь уже сколько времени не пробовали своих фруктов. Возьмите больше, тут много.
И Бахман торопливо свернул из газеты большой кулек, доверху наполнил его персиками и виноградом.
— Ну спасибо, дорогой, только зачем так много?
— Да немного же тут, только попробовать.
В тот день Гюляндам-хала вернулась домой под вечер. Она была во всем черном — от чулок до келагая. Бахман еще не видал ее в таком наряде. С чего это она так оделась?! И глаза заплаканные. Что-нибудь случилось плохое?
Опустившись на табурет перед окном на веранде, она сказала:
— Да удалит аллах беду от нашего дома! У меня был внук, год исполнился как умер… Ездила в Мардакяны; к нему на могилу. В прошлом году, вот в этот же самый день, попал в аварию… Единственный был сын у отца и матери. Появился после шести дочек, ну, они — брат мой и сноха — над ним тряслись. Женили. Только свадьбу сыграли, и вот тебе — беда. Когда несчастный умер, жена беременная ходила. Дочка родилась, а отца уж никогда не увидит. И кто их выдумал, эти проклятые «Джигули»! Вдруг слышу, по опал в аварию, умер. Еще одно несчастье людям на голову!
Когда Гюляндам-хала, переодевшись и умывшись, вернулась в комнату, Бахман положил перед ней на стол бумажный сверток, оставленный Шамилем. Гюляндам распаковала сверток и развернула кусок плотной ткани; по углам и обрезу на паем было написано что-то по-арабски. «Наверное, накидка на телевизор, подумал Бахман. — Но ведь у Гюляндам-нене телевизора нет, и Шамиль об этом знает. Зачем ей такая вещь?»
— Это джанамаз, — разрешила его сомнения Гюлян-дам-хала. — Спасибо ОПамилю. Я уж и забыла о своей просьбе купить мне джанамаз, а он помнил. У нас джанамазы не выпускают, а мой, что еще от покойной бабушки остался, протерся весь, ветхий такой, что под коленями расползается… — Старуха радостно оглядела джанамаз. — Смотри, какой красивый, прямо из рук выпускать не хочется!
Джанамаз действительно был красив, особенно изображение мечети с двумя минаретами было мастерски выполнено.
Гюляндам-хала пошла и принесла старый джанамаз, положила рядом с новым. Кто знает, с каких времен он остался… Но заметно было, что и он в свое время был сделан на совесть; краски уже поблекли, рисунок стерся, но выбрасывать его старуха не собиралась. Она положила в новый джанамаз отполированный от долгого употребления молитвенными камень, аккуратно завернула.
— Немного мне осталось и жить, а этого джанамаза, если аккуратно пользоваться, на три жизни хватит. Дай бог Шамилю здоровья. И чтобы никогда у Него горя не было! Уважил меня, старуху.
Трижды исцеловав джанамаз, она приложила его к глазам и, бормоча молитвы, ушла к себе.
Набожность хозяйки удивляла Бахмана. Но что поделать, в старости люди чаще обращаются к богу, особенно женщины. Гюляндам-нене, бывало, чуть что призывала на помощь аллаха. Когда Бахман, бывало, шел на экзамен по предмету, который не очень твердо знал, бабушка заставляла его пройти под Кораном. Он хромал по английскому и, кажется, в шестом классе начисто срезался. Но молодой педагог пожалел его и выставил ему тройку. Однако бабушка и слышать не хотела о доброте учителя и утверждала, что тройка появилась по милости Корана, да будет она его жертвой!
Почему Гюляндам-хала поцеловала джанамаз? Разве аллах изготовил его на небесах и отправил на землю для своих набожных слуг? Его произвели на ткацкой фабрике в Сирии или какой-нибудь другой стране, и наверняка там кроме джанамазов выпускали и другую продукцию: например, джемпера, жакеты. Для тех, кто их ткал, не было особой разницы между ними и джанамазом. Разве все это не из одного сырья? Почему тогда одна вещь считается обычной, а другая священной?
Старуха, конечно, не ответит на этот вопрос.
Гюляндам-хала вошла в комнату с паспортом в руке:
— Ну, поздравляю тебя, ай Бахман! Избавились мы от обивания жэковских порогов, вписали тебя наконец в домовую книгу. — Она вручила паспорт Бахману. Проверь, все ли там правильно записано? Там такие плуты… Не верится, что вдруг стали такими сознательными. И не знаю уж, что за чудо сотворилось: сами прописали и сами паспорт человеку принесли.
Бахман полистал паспорт.
— Да, Гюляндам-нене, тут все правильно.
— Да я особо и не сомневаюсь… После того как за дело взялся этот парень, участковый, им уж деваться некуда… А то ни в жизнь управдом не прислал бы паспорт на дом. Говорят, новая метла хорошо метет. Этот начальник очень хорошо начал, не сглазить бы, ж пусть до конца так идет, честно. Может быть, он приберет к рукам этих бездельников в тупике. Пожалуй, и Алигулу не вывернется из рук участкового. На этот раз не отвертится, будет наказан. Посадили бы мерзавца на год-два, хоть Гани-киши пожил бы еще какое-то время тихо-спокойно.
VIII
Как обычно, Гюляндам-нене разбудила его вовремя, и Бахман ей отозвался. Она успокоилась, решила, что он встал, взяла корзинку и пошла на базар, а Бахман, как на грех, снова заснул, а когда проснулся, увидел, что до начала первой лекции не более получаса. Вскочил, оделся, умылся. Побриться и выпить чаю времени уже не было, побежал в институт голодный.
Запирая дверь веранды, он увидел Шамиля — тот, в одной сорочке, перед дверью своей квартиры делал утреннею гимнастику. Едва успев сказать ему «доброе утро», Бахман вышел со двора, озабоченно поглаживая колючий подбородок; волосы у него были такие жесткие, что казалось — он не щеку и не подбородок гладит, а ежа. Ну ничего, один раз можно появиться и небритым. Главное — поймать такси. Но на улице в этот час, как назло, не то что такси даже частных машин не было видно, словно их кто-то вымел или от кого-то они попрятались; напрасно Бахман переходил с одной стороны на другую — нигде никого! Это всегда так бывает, когда очень спешишь. Секундная стрелка часов, отрубая мгновения и чуть подрагивая на каждом делении, мчалась вперед. У Бахмана оставалось ровно четыре минуты.
Добежав до угла, он увидел на противоположном тротуаре Гани-киши. Стоит и, судя по всему, ждет его, Бахмана. На ходу поздоровавшись со стариком, Бахман направился к автобусной остановке, но Гани-киши махнул рукой, прося остановиться. Скрепя сердце Бахман направился к старику. «Чего ему еще? Разве не видит, что спешу, опаздываю? Дурак я, надо было сделать вид, что не заметил его… Ну, теперь уж хана, от него просто так не вырвешься…»
Гани-киши шел ему навстречу. Бахман махнул ему рукой — стой, мол! — и перебежал на ту сторону улицы: неудобно, чтобы старший шел к младшему, а молодой дожидался, пока тот подойдет, неприлично.
Довольный, что Бахман сам подошел к нему, старик встретил его на самом краю тротуара, взял за руку и потянул в тень под раскидистым вязом. Так и есть, разговор обещает быть долгим, да ведь еще и начнет Гани-киши издалека, не сразу!
— Я тебя, сынок, давно тут поджидаю. Важный разговор у меня к тебе.
«Если важный, — подумал Бахман, — то зачем стоишь па улице? Мог бы вчера вечером или сегодня утром позвать к себе и сказать чего хочешь. Важный разговор! Какой может быть важный разговор?! О чем? Общее у нас только то, что твой сынок ударил меня… Аксакал, а забываешь, что о важных делах не говорят второпях. Интересно, черт возьми, сколько мне придется отстоять тут, пока ты выскажешься? Занятия-то уже начались. Что я скажу старосте и декану?»
После недавнего переполоха Бахман впервые стоял с Гани-киши лицом к лицу. Хотя старик дружески улыбался, его загоревшее под жарким солнцем, красное как медь лицо выражало печаль, в глазах метался затаенный страх. Наконец Гани-киши погасил свою неискреннюю, вымученную улыбку и снова сказал:
