Виктор Некрасов - В жизни и в письмах
А в одном из последующих писем (посмотрев уже «Солдаты») приглашает вместе со мной и Юру Соловьева. Увы, пока это еще не осуществилось. Дела, болезни, расстояния…
Но встреча будет, я верю, я знаю. И обязательно вместе с Юрой. «Книжный» и «киношный» Валега говорит Керженцеву: «Когда кончится война, я поеду домой и построю себе дом в лесу. Бревенчатый. Я люблю лес. И вы приедете ко мне и проживете три недели. Мы будем ходить с вами на охоту и рыбу ловить.
Керженцев улыбается:
— Почему именно на три недели?
— А сколько же? Вы больше не сможете. Вы будете работать. А на три недели приедете… У нас хорошие места на Алтае. Не такие, как здесь. Сами увидите. И пельменями вас угощу. Я умею делать пельмени. По-особому, по-нашему…»
То же самое мне говорил «живой» Валега. И я жду теперь этих пельменей. Дом у Валеги, правда, не в лесу, а в голой степи, и вряд ли мы будем ходить на охоту, да и охотник я, откровенно говоря, неважный и рыболов тоже, но не за этим же я поеду…
…Керженцев лежит во дворе сталинградского домика под пыльными акациями и долго не может заснуть. Войны в Сталинграде еще нет. Рядом с ним в двух шагах лежит Валега, свернувшись комочком, прикрыв лицо рукой.
И Керженцев думает:
«Маленький, круглоголовый мой Валега! Сколько исходили мы с тобой, сколько каши съели из одного котелка, сколько ночей провели, завернувшись в одну плащ-палатку… Привык я к тебе, лопоухому, чертовски привык… Нет, не привык. Это не привычка, это что-то другое, гораздо большее. Я никогда не думал об этом. Просто не было времени. А ведь на войне узнаешь людей по-настоящему… (Дальше всякие мысли о войне, о людях на войне.) Ну, спи, спи, лопоухий. Скоро опять окопы, опять бессонные ночи. Валега — туда! Валега — сюда! Дрыхни пока. А кончится война, останемся живы, придумаем что-нибудь…»
Вот и кончилась она, и, о чудо, мы остались живы, И придумываем что-то. А пока скажу, как Валега: 25 лет уже прошло, 25 раз обнимаю, 25 раз целую тебя. До скорой встречи, четвертой, самой счастливой…
1967
В высшей степени странная история
Я мобилизую в себе сейчас все силы, чтоб рассказать эту историю так, как она была. Без рассуждений, отвлечений и выводов. Документально. Выводы должны сделать вы сами. И объяснение найти тоже вы сами. Я его пока не нашел. Именно поэтому я и пишу. Я и сейчас не уверен, что поступаю правильно, — бог знает что обо мне начнут говорить — и все же пишу. Надо же в конце концов разобраться.
Итак, без рассуждений и отвлечений. Допущу только одно. Толстой как-то сказал, что он не властен над своими героями. Что они часто поступают по своему разумению и ведут его за собой. Мне это очень понятно и близко. Ну, а если герои.:. Впрочем, стоп, — я уже начал рассуждать. Перейдем же к фактам.
Все вы помните, конечно, легенду, а может быть, это и быль, о некоем мальчике, который десять или пятнадцать раз подряд ходил смотреть «Чапаева», в тайной надежде, что он, Чапаев, все же вынырнет и доберется до противоположного берега. Легенда эта приводится обычно не только как доказательство невероятной «жизненности» Бабочкина в роли Чапаева, но и как пример силы воздействия искусства на человека, определенной взаимосвязи между ними. Мальчик покорен был Чапаевым и не мог, не хотел поверить в гибель любимого героя.
Трогательная и поучительная эта история (было же у нас время, когда наши герои не имели права на смерть) для меня сейчас приобрела совсем особый смысл. Мальчик, — я в этом совершенно уверен, — далеко не так уж был смешон. Почему — я попытаюсь сейчас объяснить. Нет, не объяснить, а, пожалуй, скорее запутать.
Но, так или иначе, это необходимо.
Итак — факты.
В конце марта или начале апреля 1965 года мы с режиссером Центральной студии документальных фильмов Ильей Гутманом монтировали картину, вышедшую впоследствии на экраны под названием «38 минут в Италии». Материал картины в основном отснят был Гутманом в Италии, и мы, добавив кое-что из итальянской хроники, пытались слепить все в единое целое. Работа была нелегкая, во всяком случае для меня, человека неопытного, но самый процесс ее доставлял мне неизъяснимое удовольствие. В течение двух или трех недель я ежедневно по несколько часов вновь общался с Италией, а это не так уж неприятно.
К концу монтажа я уже знал все кадры наизусть. Более того, так как картину и отдельные ее кадры я видал ежедневно десятки раз, я стал замечать то, что при первых просмотрах проскакивало как-то мимо. Я мог позволить себе наблюдать второй, третий, четвертый планы, отвлекаться от главного.
На экране толпилось великое множество людей — прохожих, бездельников, зевак, дельцов, лавочников, монахов, карабинеров, газетчиков, продавщиц цветов, застывших как изваяния, пожилых рыболовов, мальчишек, гоняющих мяч или азартно играющих в какую-то непонятную мне игру с монеткой, — и еще тысяча различных людей.
Видел я их каждый день, одних и тех же, в одних и тех же местах, но, как ни странно, вместо того чтоб раздражаться, я начал какие-то из сцен выделять, а некоторые по-своему даже полюбил. Как любят малыши, когда им в тысячный раз рассказывают одну и ту же сказку.
Полюбил, например, бездельника парнишку, жующего какую-то идиотскую резинку. Уселся на землю у автобусной остановки, портфель с книгами рядом, тоже на земле, а он сидит себе и жует, никуда не торопится. Только раз взглянул на нас и отвернулся. Жует… Полюбил я и дерущихся мальчишек, которых разнимает какой-то дядька. И очень красивую, очень строгую девушку в пелеринке и с крестиком на шее. Она сидела очень пряменько и читала книжку. Взглянула на нас и опустила глаза. Читает. Под стрекот аппарата. Кто она? Что она читает? И что думает о нас, за кого нас, то есть Гутмана, который ее снимал, принимает? А художники на виа Маргутта? (Каждое лето там устраиваются выставки на открытом воздухе — выставляй кто хочет, покупай, продавай…) О чем они спорят возле картины, эти трое парней в светлых рубашечках и коротко остриженная женщина с бусами на шее, очевидно автор картины? Когда мы озвучивали фильм, приглашенные нами итальянские студенты очень живо сымпровизировали какой-то спор, но как хотелось знать, о чем на самом деле они спорили. У женщины был несколько растерянный, какой-то оправдывающийся вид, — очевидно, на нее наседали. В чем она оправдывается? Как узнать? Как узнать, о чем задумался этот парнишка в курточке на молнии и с меховым воротником, прислонившийся к стенке у входа в тратторию? На эту тему я попытался даже порассуждать в самом фильме, как сценарист и диктор (я сам веду рассказ), — мол, не о будущем ли своем он задумался? А в жизни, может быть, он просто соображает, куда пойти, или поджидает девушку, или просто стоит так, разглядывая прохожих, и ни о чем не думает. Вид у него мрачный, недовольный. Почему? Не знаю. И никогда не узнаю. А я уже привык к нему, к этому парню, он стал моим знакомым, почти другом.
Была в фильме еще одна сценка. Где-то в начале второй части. Почему-то она всем доставляла особое удовольствие, хотя ничего особенного в ней не было. Просто улица, тротуар с прохожими. И вот в кадр попадает женщина. Очень изящная, стройная, в элегантном сером платье. Решительным, легким шагом она идет от нас в глубь экрана, энергично размахивая сумочкой. В правой руке у нее ключи на длинной цепочке, очевидно от автомашины. Она ими вертит не менее энергично, чем размахивает сумочкой. Мы видим только ее спину. Она ни разу не обернулась. Мы не знаем ее лица. Очевидно, красивое. Сужу по тому, что идущий ей навстречу парень в белом свитерочке, миновав ее, обернулся. Обернулся, посмотрел вслед и пошел дальше, на нас. И скрылся. На этом сцена обрывается. Появляется какой-то монах с книгой в руках, шагающий взад и вперед, кого-то или чего-то ожидающий.
Коротенькая эта сценка с женщиной и парнем почему-то всем очень нравилась. В зале обязательно кто-нибудь прищелкивал языком и говорил: «А, видать, недурна» — или что-нибудь в этом роде, и в зале все смеялись. Я тоже обычно смеялся, а потом парень этот стал меня раздражать. Ну чего ты оборачиваешься? Заделу, значит? Ну вот и пошел бы за ней. Куда ты так торопишься? В двадцать лет можно и опоздать, какое бы дело тебя ни ждало. Дурак! А он все оборачивался и оборачивался, каждый день оборачивался и шел на нас, а женщина в сером, размахивая сумочкой и ключами, быстро удалялась на своих шпильках…
К середине апреля картина была закончена. Все было смонтировано, озвучено, налажено, подлажено, остались только какие-то мелкие доделки и подчистки. Мне фактически делать было уже нечего, и я взял билет на самолет домой, в Киев. Перед отъездом попросил у режиссера разрешения показать картину друзьям. Он тут же, конечно, согласился, записал просмотровый зал на 4.30, но сам, к сожалению, присутствовать не мог. На этом мы и попрощались — автобус на аэродром уходил в шесть, и он боялся, что к этому времени не успеет освободиться.
