Владимир Зазубрин - Два мира
– Мы деремся, деремся, наступаем, гоним красных, – говорил рыжебородый пожилой солдат, – а смотришь, сибиряки паршивые побежали у тебя на фланге, ну, приходится и нам отступать.
– Командиров у нас вот тоже мало, – начал молодой унтер-офицер. – Чего же у нас ротами фельдфебеля да ундера командуют. А что ундер может? Все уже не то, что настоящий офицер. Образованность много значит. Мы вот теперь вам рады, как братьям родным.
Бородатые, усатые, добродушные лица улыбались, утвердительно кивали головами. Рыжебородый добавил:
– Что верно, то верно. Офицера нам нужны. Потому – специальность. Скажем, как мастер на заводе али фабрике, так и офицер в бою.
Офицеры чувствовали себя легко среди тесной толпы солдат. Всем им казалось, что они с этими людьми знакомы уже давно. Мотовилов размяк. Долго и ласково смотрел он на рыжебородого, потом положил ему руку на плечо, спросил:
– А ну скажи, дядя, ты ведь женат, наверно, и детишки есть?
Рыжебородый удивленно немного приподнял брови:
– Как же, и жена, и трое ребят есть. Вместе воюем. Жена во втором разряде ездит.
– Да ну? – удивился офицер.
– Вы что, господин поручик, удивляетесь? – вмешался унтер-офицер. – У нас все почти что так на войну выехали, со всем семейством. Как в бою, так врозь, а как в резерв отойдем, так и вместе. Тут у нас и блины, и оладьи пойдут. И бельишко помоют бабы, и починят. У нас в дивизии насчет этого хорошо. У нас как одна семья все живут. Жалко только – мало уж нас старых N-цев-то осталось.
– Ну, а из-за чего воевать-то пошли?
Лица оживились. Глаза вспыхнули гневом. Заговорили все сразу. Шумно, перебивая друг друга, стали доказывать, что не воевать с красными нельзя, что жизнь при них невозможна. Говорили горячо, бестолково. Офицеры молча слушали, улыбались. Из всего бурного потока слов они поняли ясно и определенно, что N-цы знают, за что воюют, что воевать вместе с ними хорошо, безопасно. Разошлись N-цы поздно вечером возбужденные, с растревоженными воспоминаниями о доме, о родном заводе, где родились и выросли, откуда пришлось уйти и куда так сильно тянуло.
Молодой, безусый пермяк Фома, вестовой подпоручика Барановского, ждал своего командира у костра. Барановский пришел веселый, оживленный.
– Ну, как живем, Фомушка? – громко крикнул он и сел к костру.
Фома встал, взял под козырек.
– Да садись, садись, чего там, – сказал офицер.
– Ничего, господин поручик, – улыбаясь, сел Фома. – Вот картошки вам сварил. Не хотите ли покушать?
Вестовой поставил перед Барановским котелок дымящегося, ароматного картофеля.
– Молодец, Фомушка. Ну давай, брат, вместе. Бери ложку!
Фома из вежливости было отказался, но потом стал усердно помогать своему командиру. Котелок быстро опустел.
– Эх, чайку бы теперь, – вслух подумал Барановский.
Фома засмеялся.
– Чай готов, господин поручик!
– Ну да ты, брат, настоящее сокровище, а не вестовой.
– Вот я и ягодки к чайку набрал, – добавил Фома, подавая офицеру большую кружку костяники.
После картофеля жажда была сильная, и чай, подкисленный ягодой, казался особенно вкусным. Барановский медленно тянул из кружки горячую влагу и пристально смотрел в потухающий костер. Вестовой заметил взгляд командира, повернулся к костру, посмотрел на тухнущие головни.
Поглядите, господин поручик, как на бой похоже.
– Что, Фомушка, на бой похоже? – не понял офицер.
– Да вот костер этот. Ночью эдак бывает. Как угольки, горят выстрелы и, как угольки, тухнут. Офицер посмотрел в глаза солдату.
– Ты доброволец, Фомушка?
– Конечно, доброволец, господин поручик.
– Почему конечно, Фомушка?
– Да как же, у нас весь завод пошел против красных. Потому они декались над нами, как звери.
– Как декались?
– Очень просто, грабеж полный производили. Скотину отбирали, хлеб, сено, ульи разбивали да мед не только лопали в три горла, а и телеги свои им смазывали. Разве это не деканье?
Фома заговорил быстро, сердито посматривая на Барановского, как бы досадуя на то, что офицер до сей поры не знает таких простых вещей.
– Так ты из-за этого и пошел добровольцем?
– А то как же, вот и пошел. Разве можно им, разбойникам, власть давать, они со свету сживут. А брат-то у меня комиссар, – неожиданно вспомнил вестовой. – Комиссаром в Петрограде служит, как узнал он, что я с белыми ушел, так домой письмо прислал, что Фома, дескать, мол, не брат мне больше, а враг нутренной.
Барановский вспомнил, что у него на Волге остался семнадцатилетний брат и мать, что брата теперь, наверное, мобилизовали, и что, возможно, он встретится с ним в бою.
– Фомушка, а ты не боишься с братом в бою встретиться?
Фома добродушно улыбнулся.
– Чего бояться, господин поручик? Какой он мне брат? Враг он, враг и есть, и не заметишь, как убьешь.
Барановский вздрогнул. В памяти всплыл образ высокого мальчика, нежного, ласкового брата Коли. «Враги?.. Нет, никогда Коля ему не будет врагом. Это немыслимо».
– Фомушка, а у меня тоже есть брат у красных.
– Ну вот, оба мы одинаковые. Значит, брат на брата, – равнодушно как-то сказал Фома и позевнул.
– Спать надо, господин поручик, – добавил он совсем уже сонным голосом.
Барановский покорно лег на приготовленную постель из сена. Фома поместился рядом. Лес тихо шумел верхушками. Солдаты давно уже спали. На дальнем конце поляны, у груды тухнущих углей, стоял дневальный. Серая шинель его, темная сзади и на плечах, спереди была облита багровым жаром. Тонкой, кровавой паутиной поблескивали штыки винтовок, составленных в козлы. Ночь была темная и холодная. Облака черными, мохнатыми клубами плыли по небу. В голове офицера роились и медленно, как тяжелые тучи, тянулись мрачные мысли. Он никак не мог помириться с тем, что нежный брат Коля – враг ему, что, может быть, завтра он с перекошенным от злобы лицом будет пускать в него пулю за пулей. Сырой холод сибирской ночи забирался Вод шинель, ледяными, влажными лапами хватался за грудь. Барановскому не спалось.
– Фома, – толкнул он вестового, – а может быть, мы завтра в бою с братьями встретимся?
Фома уже спал и долго не мог понять вопроса, мычал в ответ и сонно переспрашивал:
– А? Что? Как? – пока наконец понял и ответил спокойно: – Все может быть.
Багрово-красная полоса света показалась на востоке, когда Барановский стал тяжело забываться. Засыпая, он. видел в кровавом тумане рассвета искаженное злобой лицо брата Коли, и мысль, неясная и смутная, как сумрак зари, бродила в мозгу:
«Враги. Братья – враги! Брат на брата!»
10. ДОЛОЙ ВОЙНУ
Утром полк встал на позицию. Подпоручик Барановский со своей ротой был поставлен для охранения правого фланга полка в небольшом лесочке. Часов в десять утра, когда солнце было уже высоко, красные повели наступление по всему участку N-ской дивизии. Наступили медленно, нерешительно, осторожно нащупывали противника, старались обнаружить его слабые места. С их стороны работала легкая батарея, посылавшая редкие очереди шрапнели. Наступающие цепи были далеко, стреляли редко, перебегали целыми отделениями и взводами. Во время их перебежек белые усиливали огонь, и пулеметы выпускали небольшие очереди. Барановский сидел в лесу около небольшого пня и чутко прислушивался к начинавшейся музыке боя. Легкий ветерок тянул вдоль фронта, и свист пуль от этого был особенно мелодичен. Он совершенно не походил на обычный визгливый звук полета пули. Пули летели редко, и похоже было на то, что какие-то маленькие птички с нежным посвистыванием пролетают над головой. Иногда они летели поодиночке, иногда быстро проносились целыми стайками. Барановский слушал и улыбался, потом вдруг сам заметил свою улыбку и подумал: «Вот она, смерть-то, какой красивой, певучей иногда бывает. Так, пожалуй, и умрешь смеясь. Залетит эдакая певунья в висок, и крышка. Останется от жизни человека только несколько строк в очередном номере газеты, что, мол, вот подпоручик такой-то, пал в бою тогда-то, под деревней такой-то, и все».
Цепи наступающих медленно, но упорно приближались. Перестрелка усиливалась. Часто и нервно стали строчить пулеметы. Заработала белая артиллерия. Снаряды с визгом и воем летели через головы пехоты, глухо лопались над цепями противника. Красная батарея начала нащупывать белую. Белая стала отвечать. Завязалась артиллерийская дуэль. Пехота смеялась. Солдаты, улыбаясь, говорили:
– Слава те господи, артиллерия с артиллерией сцепилась. Пускай друг другу ребра ломают, только бы нас не шевелили.
Мотовилов ходил сзади цепи своей роты и считал разрывы снарядов.
Ба-бах! Ба-бах! Ба-бах! – стреляла белая.
Мотовилов загибал четыре пальца и прислушивался. Через некоторый промежуток времени слышался характерный звук разрывов:
