Рюрик Ивнев - Богема
Столик, казалось, согнулся под тяжестью стоящих на нем бутылок. Николай Аристархович поморщился.
— Товарищ Эльснер, — взмолился он, — я люблю искусство, но я не пью…
— Кто же вас заставляет пить? Пить будут другие, а мы побеседуем об искусстве.
В это время оркестр, едва умещавшийся на небольшой эстраде, затих, как бы для того, чтобы публика явственно услышала слова песенки: «Бойтесь советов, бойтесь советов…»
Охотников вздрогнул. Это не укрылось от поэта.
— Да вы не бойтесь, — шепнул он, — . эти слова не имеют никакого отношения к Советам с большой буквы. Здесь поют про советы, которые друзья дают мужу, когда тот подозревает жену в измене.
И действительно, как бы для того, чтобы подтвердить эти слова, певица запела:
Мужья, любите жен своих,
Мужья, не слушайте других.
Советы разные бывают,
Но цели редко достигают…
И снова загремел хор, к которому присоединилась публика:
Бойтесь советов, бойтесь советов…
Эльснер усадил Охотникова за свой столик и познакомил с тремя девицами, восторженно ловившими каждое его слово.
— Так вы решительно отказываетесь пить вино? — спросил поэт, иронически глядя на Охотникова.
— Только кофе, — ответил тот поеживаясь, но твердо.
Откровенно говоря, Николай Аристархович не был противником спиртных напитков, но был чрезвычайно расчетлив и боялся ресторанных счетов больше, чем предполагаемый черт ладана.
— Вот, познакомьтесь, — сказал Эльснер Охотникову, указывая глазами на подошедшего к их столику высокого, стройного молодого человека с уже начинающейся лысиной. — Поэт Вадим Шершеневич — автор сегодняшней интермедии и негласный владелец «Музыкальной табакерки».
— Почему негласный? — пожал плечами Шершеневич.
— Потому что теперь в моде все негласное, — сострил Эльснер. — Ведь мои гипнотические сеансы тоже негласны.
— На вашем месте, Володя, я нашел бы иное применение гипнотическим способностям, — сказал Вадим.
— Я вас понимаю, — многозначительно улыбнулся Эльснер, — но, во-первых, мне гораздо приятнее гипнотизировать женщин, а среди тех, кого вы хотели бы загипнотизировать, нет ни одной дамы.
— Ну, положим, я насчитал трех, но они, к сожалению, не смогут ничем нам помочь, если бы вам даже удалось их загипнотизировать.
Охотников опять поежился. Какой-то странный разговор, подозрительные намеки. Зачем только он сюда пришел? Сейчас так легко влипнуть в какую-нибудь историю.
— Мне не нравится, — вдруг неожиданно для самого себя произнес он, смотря на Шершеневича, — что некоторые фразы в вашей интермедии можно при желании истолковать как иронию над Советами рабочих и крестьянских депутатов. Вот эти слова: «Бойтесь советов, бойтесь советов…»
— При желании? — переспросил поэт.
— Ну да, разумеется, — нерешительно подтвердил Охотников.
— Раз вы истолковали слова так, значит, у вас было это желание.
— Наоборот, меня это возмутило, — покраснел Охотников.
— Тогда сообщите о вашем возмущении в Чека. Здесь сидит мой знакомый чекист. Я вас могу ему представить.
Николай Аристархович замахал руками:
— Увольте, увольте от этого знакомства. Я человек мирный.
— Значит, вы считаете, что чекисты не мирные? А какие же они, позвольте вас спросить?
Охотников побледнел. Но тут вмешался Эльснер:
— Да бросьте вы говорить о политике. Она только портит нервы. Поговорим лучше о женщинах.
Вадим засмеялся:
— Я отошел от своей дамы не для того, чтобы говорить с вами о женщинах.
И он удалился, помахав рукой с наманикюренными ногтями.
— Что вы намерены предпринять? — спросил Эльснер, обращаясь к Охотникову.
— Что вы, — удивился Николай Аристархович, — неужели вы думаете, что я подниму шум из-за этой злосчастной фразы: «Бойтесь советов…»
— Я имею в виду не это.
— О чем вы говорите?
— О вашем столкновении с Маяковским.
— Но позвольте, я об этом почти забыл.
— А я бы не забыл! Ведь он нанес вам публичное оскорбление.
— По-моему, он только доказал свою невоспитанность.
— Благородные люди так не рассуждают. Я бы вызвал его на дуэль.
— Но дуэли вышли из моды еще до революции.
— Но честь не может выйти из моды!
Для Охотникова этот разговор был настолько неожиданным, что он растерялся. Видя его смущение, поэт пришел на помощь:
— Я хочу дать вам совет. Совет с маленькой буквы, а не с большой. И его вы можете не бояться. Наоборот, даже радоваться. Если хотите, чтобы ваша честь была восстановлена, разрешите быть вашим секундантом. Я отправлюсь к Маяковскому и передам вызов. Я почти уверен, что он не согласится драться ни на шпагах, ни на пистолетах. Разве что языком, а это не опасно.
— Это так странно, — пролепетал Охотников, — и так не вяжется с нашими днями…
— Это вяжется с честью. Поручите мне ваше дело. Раз вы любите искусство, вам надо получить моральное удовлетворение. Иначе вам нельзя будет показаться ни на одном литературном вечере. На вас будут пальцем указывать, пока не пронесется слух, что вы вызвали на дуэль оскорбителя, а он отказался драться, то есть попросту струсил.
— А если он не струсит? — после небольшой паузы спросил Николай Аристархович.
— Это маловероятно.
— Но все же какой-то шанс есть.
— Тогда что-нибудь придумаем. Итак, по рукам?
Растерявшемуся Охотникову не оставалось ничего, как согласиться.
Буря в стакане воды
Неожиданно для всех, а главное, для самого себя, учитель чистописания в бывшей гимназии Зубковой Николай Аристархович Охотников стал героем дня. Виновник этого происшествия поэт Владимир Эльснер не мог и думать, что его шутка вызовет бурю. Маяковский без колебания согласился драться на дуэли с Охотниковым. Когда Эльснер попробовал заикнуться насчет обязанностей секундантов примирить противников, не стал его слушать.
— Вихрь революции смел все предрассудки. Обязанность секундантов теперь сведена к одному — быть безмолвным свидетелем поединка. Выбор оружия предоставляю противнику. Я готов принять любое.
Теперь Эльснер оказался в положении, в которое поставил вчера Охотникова. Он был ошеломлен, не знал, что делать, но чтобы Маяковский не догадался об этом, быстро ретировался. Надо срочно повидать Охотникова. Он нашел его и, конфузясь, рассказал о согласии Маяковского.
— Поймите, в какое глупейшее положение вы меня поставили. У меня врожденная близорукость. Я никогда не служил в армии, не держал в руках ни ружья, ни револьвера, не нюхал пороха. Я в совершенстве владею только ручкой, то есть умением держать ее абсолютно правильно. И десять лет учу гимназистов красиво писать.
— Но Маяковский сказал: выбор оружия предоставляется вам.
— Не могу же я ему предложить драться на ручках!
— Но можете сделать ловкий ход: предложите драться словами, устроить публичное состязание в остроумии. Это будет своеобразной дуэлью, и к тому же бескровной.
— Никакая дуэль не может быть публичной, это противоречит дуэльному кодексу, поэтому я согласен состязаться с Маяковским, но не публично.
— А кто же будет судьей, если не будет публики?
— Что за смысл обсуждать детали, когда сам предмет нереален. Надо найти выход. Это обязаны сделать вы. Вы и только вы заварили эту кашу. Вы должны ее расхлебать. В противном случае я вынужден буду поехать к Маяковскому и рассказать все.
— Что он вас оскорбил? Это он знает.
— При чем тут оскорбление? Это вы придумали, что он меня оскорбил!
— Как иначе вы назовете этот поступок?
— Обычным приемом при диспутах.
Эльснер захохотал.
— Хорошенький прием! Что же вы взъерепенились на Маяковского?
— Это вы меня взъерепенили! — закричал Охотников. — Черт знает что такое! Вы гипнотизер, вот и внушили мне, что он меня оскорбил.
Трудно решить, чем бы закончились пререкательства, если бы к ним не подошел Ройзман:
— Здорово, литгвардейцы! Вы еще не под конвоем?
Эльснер насмешливо улыбнулся. Охотников вздрогнул.
— Почему мы должны быть под конвоем? — не удержался он от вопроса, хотя понимал, что лучше не обращать внимания на эту нелепую шутку.
Ройзман рассмеялся.
— Вы еще спрашиваете? Думаете, в Москве легко сохранить тайну? Весь город говорит о вас и Маяковском, хотя дуэль еще не состоялась. Ее считают вызовом, брошенным революционному духу общества, злостным нарушением новой морали. Сегодня вечером созывается общее собрание деятелей искусств в бывшем кинотеатре «Поток» для общественного суда над нарушителями нового правопорядка. Явка подсудимых обязательна.
