Анатолий Клещенко - Камень преткновения
— Тише, гад! — снова загремел тот же голос.
«Воронкин, — узнала по голосу Настя, — вечно ругается».
Двое, задевая плечами косяки, внесли раненого. Он обнимал их за шеи. Тряпье, кое-как намотанное на его ногу, набрякло от крови.
— На койку ложьте, ребята! — распорядился Фома Ионыч. — Подводу сейчас пригонят, только перепрягут коня. Надо перевязать покуда…
Шугин, побледневший, с ввалившимися от потери крови и трехдневного пьянства глазами, по обыкновению, старался прикинуться неукротимым, удивить лихостью:
— Обойдусь, мастер! Лучше прикажи, чтобы шофер «скорой помощи» не сигналил сиреной. Напоминает спецтранспорт… на котором в уголовку возят…
Он внезапно обмяк, бессильно привалился к стене. С бесформенной, похожей на грязный узел ноги на пол скатывались тяжелые красные капли.
Тихонько ахнув, Настя метнулась в свою комнату. А через мгновение была уже возле раненого. Ловкими движениями разматывая уродливую повязку, попросила:
— Подай мне бинты, деда! И ножницы!
Из раны на плюсне, ничем не удерживаемая, бежала кровь. Стиснув зубы, девушка сыпала прямо на рану содержимое жестяной коробки из-под чая. Коричневатый, летучий, как дым, порошок темнел, брался коростой.
И вдруг — кровь остановилась!
— Ловко! — уважительно сказал тот самый Воронкин, который не умел обходиться без ругательств..
Словно извиняясь, Настя подняла на него робкий взгляд:
— Это споры дождевика. Гриб такой есть, знаете. Пыхалка…
В ее проворных пальчиках с хрустом рвался пергамент обертки индивидуального пакета. Когда под окном заскрипела несмазанными осями телега, девушка кончала накладывать аккуратную новую повязку.
Еще до того Шугин открыл глаза:
— Мотануло!.. Как из-за угла кирпичом…
Он словно стеснялся чего-то.
— Деда, скажи: пусть едут осторожно. Шагом. Чтобы рану не разбередить. Крови он много потерял…
— Черт, дорога-то… Сама знаешь!
Николай Стуколкин, наиболее уравновешенный из пятерых, раздумчиво сдвинул на затылок шапку.
— Да, дорожка!.. А может, он в бараке дня два полежит, а потом — в Сашково?
— Нашел место, — хмыкнул Воронкин. — А за санитарку ты будешь? Ведь человек встать сам не может.
— Ничтяк! — попытался браво усмехнуться Шугин, но улыбка получилась жалкой. — Доеду как-нибудь.
Настя решительно обернулась к Фоме Ионычу.
— Деда, я тут присмотрю за ним. Лучше не возить. Все-таки тринадцать верст до Сашкова…
Мелькнувшее в глазах внучки простое беспокойство Фома Ионыч посчитал страхом за человеческую жизнь. Черт его знает, сколько парень потерял крови? Вдруг…
Боясь даже мысленно заканчивать это «вдруг», решил:
— Ладно. В Сашково накажем, чтобы фельдшер приехал за ним. Пока пущай лежит дома. Завтра останется кто-нибудь при нем, я повременно проведу день. Согласны?
— Порядок! — ответил за всех Стуколкин. — Повременка так повременка, черт с ней. Я останусь…
В тот вечер Настя больше не видела Виктора Шугина.
Хотя в общежитии было тише, чем обычно, она не знала, чем вызвано затишье: болезнью товарища или безденежьем. Но за водкой в Чарынь никто не бегал.
Утром, собираясь в лес, Фома Ионыч подозрительно посмотрел на Стуколкина:
— Смотри мне, без всяких. При больном остаешься.
А внучке предложил:
— Ты, может, в Чарынь сходишь? Девок проведать?
Она угадала причину его тревоги:
— Деда, пусть Стуколкин идет на работу. Я присмотрю за Шугиным, если что.
Но тут заупрямился раненый:
— Брось, девушка. Никола со мной побудет, а ты жми в деревню, чтобы мастер не волновался.
— А что ему за меня волноваться? — притворилась непонимающей девушка. — Волки сюда не забегают, а если забегут — у нас заряженное ружье на стене висит.
Она не ушла в Чарынь…
* * *К вечеру из Сашкова приехал фельдшер.
Он долго, обстоятельно привязывал к березе коня, распускал ремни нового седла. Потом ходил на конный двор за охапкой сена.
Торопившей его Насте объяснил, словно оправдывая свою медлительность:
— Овса сейчас нельзя задавать, пусть выстоится. И поить рано. Ну, где тут у вас больной? Веди, что ли.
Уже пожилой, уверенный в себе или равнодушный к страданиям других, еще постоял на крыльце, осматриваясь:
— Ну и глушина у вас. Конец света.
— Здорово, молодцы! — приветствовал он Шугина и Стуколкина, войдя в барак. — Что это вы вместо сучьев ноги рубите?
Оба промолчали.
Уловив недоброжелательность в их взглядах, фельдшер поспешил расстегнуть брезентовую сумку с когда-то красным крестом. Сказал Шугину, боднув подбородком воздух:
— Чего там у тебя, показывай.
Потянулся к повязке.
— Вы бы хоть руки вымыли, — не выдержала Настя.
— А ты меня не учи, что делать. Сам знаю.
И, опять перехватив враждебные взгляды лесорубов, усмехнулся:
— Когда надо будет — вымою. Видишь, мне еще грязный бинт снять требуется.
Обнажив рану, колупнул пинцетом черную коросту на ней:
— Хотя бы грязь смыли сначала, доктора. Эвон что делается. На палец навозу.
Возмущенная Настя покраснела.
— Это же не грязь, а споры дождевика. Я кровь останавливала.
Фельдшер прищурил один глаз, сморщился.
— А чего же не коровьим пометом или не петушиным словом?
У обиженной девушки задрожали ноздри, она еле удерживалась, чтобы не разрыдаться:
— Дождевик — это кровоостанавливающее. И еще — антисептик. Порошкообразные споры…
— Ох, умна! А от дурного глазу твой дождевик не помогает?
Всхлипнув, Настя стремглав выскочила из барака, не закрыв за собой двери.
— Ле-кар-ша! — язвительно процедил фельдшер, глядя ей вслед.
Шугин здоровой ногой отпихнул брезентовую сумку. Сказал, словно сплевывая каждое слово сквозь зубы:
— Слушай, ты. Ну-ка, исчезай отсюда. Быстро. Пока тебе нос не обрезали.
Фельдшер испуганно попятился — на него, засовывая руки в карманы, грудью наступал Стуколкин.
— Да вы что, ребята?
— Рви когти, сука! Ну?
Тогда он, не спуская испуганного взгляда со Стуколкина, поймал за ремень лежащую на полу сумку и, продолжая пятиться, нащупал ногой порог. Не закрытая Настей дверь с грохотом захлопнулась за ним.
— Вот потрох падлючий! — выругался Шугин. — Девку ни за что обидел. Посмотри, куда она убежала…
Отворив дверь, Стуколкин увидел уже взгромоздившегося в седло фельдшера. Повернув танцующего коня головой к дороге, считая себя в безопасности, фельдшер кричал через плечо:
— Шпана тюремная, хулиганье! Начнется гангрена — я пальцем не шевельну!
Опираясь рукой на перила, Стуколкин легко перемахнул через них. Фельдшер испуганно подскочил в седле, ударив коня каблуками. Конь с места перешел в рысь.
— Настя! — лесоруб рупором сложил ладони. — Настя! Витёк зовет!.. На-стя!..
Отозвалось только эхо.
Он вернулся к товарищу, беспомощно развел руками:
— Не видать.
Шугин, глядя на опять закровоточившую рану, жадно глотал папиросный дым.
— Дела!
Стуколкин вздохнул и снова отправился искать девушку. Повернув за угол барака, он услышал приглушенные рыдания за следующим углом. Обогнув его, увидал вздрагивающие плечи Насти. Лицо она прятала в сцепленных руках, опираясь локтями о стену.
— Брось! — несмело, словно это он обидел ее, сказал Стуколкин. — Брось, слышишь? Турнули мы его, гада. Иди, перевяжи Витьку́ ногу… Слышишь, Настя?
Девушка продолжала всхлипывать.
— Брось, не обращай внимания!
— Могут подумать, что я нарочно… Какой-то гадостью… А про дождевик… в лекарственнике написано даже… Народное средство…
Слова перемежались неудержимыми рыданиями.
— Да плюнь ты на этого гада! Все же видели — сразу кровь остановилась. Пойдем. Ногу-то перевязать надо, а я не умею…
— А фельдшер?
— Говорю, шугая мы ему дали!
Она все еще недоверчиво, с опаской оторвалась от стены. Рукавом вытерла слезы.
— И ногу не перевязал?
— Не позволил ему Витёк… Тебя ждет…
Очертание тонких губ Шугина изменила необычная улыбка, когда он увидел девушку. Лицо просветлело, потеряло всегдашнюю презрительность.
— Шурнули лекпома. Чуть в окошко не выскочил. Ты завяжи мне копыто да присыпь своим порошком, а? Разбередили…
— Может, другим чем? Или — простую повязку? — забеспокоилась она.
— Давай свой дождевик. Лекарство правильное.
На новый белоснежный бинт падали слезы, не оставляя следов. Настя все еще не могла успокоиться.
— Не знает он ничего, а говорит. И дождевик и тысячелистник кровь останавливают. Но пыхалка лучше, честное слово!
— Молодчик! — похвалил ее Стуколкин, оглядев наложенную повязку. — Назначаем тебя заведующей медпунктом…
