Лев Кассиль - Том 3. Линия связи. Улица младшего сына
– Да мне тебя жалко было. У тебя градусник только один, а в детском садике их много.
– Гляди, какой расчетливый, – раздался низкий, грудной голос от входной двери.
Володя поглядел искоса через плечо и увидел соседку по квартире, толстую Алевтину Марковну, портниху, которую ребята звали «Алевтина из ватина».
– А я-то зашла наведаться. Сказали, что у Вовочки скарлатина. А он вон какой сообразительный! Ну, скажи на милость, до чего теперь дети понимающие растут, до чего же с малых лет практичные! Ну, Евдокия Тимофеевна, это у вас хозяин будет, свое добро бережет. Молодец, Вовочка! Это уж вырастет у вас скопидом.
– Погодите, Алевтина Марковна, – остановила ее мать. – Вы нас извините, мы уж тут сами меж собой договоримся, а потом милости просим, заходите.
– Ах, извиняюсь, не знала, что помешала воспитанию, – фыркнула Алевтина Марковна и, круто повернувшись всем своим станом, удалилась через дверь в коридор.
Володя еще теснее вжался плечами, лбом и носом в угол.
– А ну-ка, повернись, погляди-ка на меня, – проговорила Евдокия Тимофеевна негромко, раздельно и твердо. – Нет, из угла не вылезай, стой там и на меня гляди.
Володя послушно повернулся в углу и посмотрел на мать исподлобья, низко опустив голову.
– Ай да сынок хороший, ай да Володя Дубинин, отличился! Вот отец-то обрадуется, когда напишу: свое жалко, так он смошенничал; семейное добро пожалел, а совесть, честь не пощадил. Кого же это ты обмануть решил? А? Нет, ты мне скажи, кого? Ведь это чей детский сад?.. Наш он, для наших портовых ребят! Чьи там градусники?.. Наши они, общие, для всех ребят, значит, и для тебя, глупая твоя голова. Ведь отец-то узнает, так сгорит со сраму… Разве это чужие градусники? Ты сам подумай!.. Это все общее, детское, для всех. За что отец-то в гражданскую воевал, жизни не жалел? Разве только за свое? И за свое и за общее воевал, чтобы у всех все было.
– Он за градусники не воевал, – буркнул Володя, упершись подбородком во вздернутое левое плечо.
– Вот и неправда! И за то воевал, чтобы у всех детей градусники были, если кто заболеет. Вот мы, спроси отца, когда с ним маленькие были, так сроду такого градусника и в глаза не видали. Бывало, занеможешь, все тело ломит от жару, а тебе шлеп по лбу да по носу щелк: «Ничего, лоб горячий, зато нос холодный, здорова!» Ну, вылезай из угла, хватит тебе, настоялся! Сама себя раба бьет, что нечисто жнет. Завтра пойдешь в детский сад, сам Ксении Петровне градусник отдашь.
– Так он же весь разбитый! – испугался Володя.
– Да не про тот я, глупая ты голова! Целый возьмешь, наш.
И Володя побрел из угла.
– Мама, ты не сердись, – попросил он. – Ну, я больше не буду… Слышишь, мама?
– Ты вот подумай, что я тебе сказала, и запомни.
– А ты правду сказала, что папа за градусник воевал?
– И за землю воевал, и за хлеб наш, и за детский сад папка наш воевал… и за градусник.
Весь день до позднего вечера Володя ходил пораженный этим открытием. До этого ему как-то не приходилось связывать в одно такие не похожие друг на друга вещи, как, например, выцветший, пожелтевший портрет отца в форме краснофлотца с надписью «Незаможник» на бескозырке и блестящий градусник в детском саду. А оказывается, здесь была какая-то лишь сегодня обнаружившаяся связь. И он ходил, повторяя про себя слова матери: «И за градусник папка воевал…»
Потом он вынул из кармана курточки треснутый термометр, выпросил у матери, окончательно с ним помирившейся, круглую коробку, надломил трубку градусника и осторожно вытряс на дно коробки тяжелую ртутную каплю. Он прикрыл коробку обломком стекла, найденным на дворе, долго любовался, как бегает под стеклом веселый ртутный живчик, потом принес коробку матери:
– Посмотри, мама, это у меня будет ртутный компас! И вечером, утомленный этим беспокойным днем, уже засыпая, он вдруг сел на кровати и спросил мать:
– Мама, а чего это Алевтина Марковна утром говорила, что я этот… ну как?.. Скипидар?
Валентина, готовившая за столом уроки, так и покатилась. Мать тоже засмеялась, прикрывая одной рукой рот, а другой махая на Володю:
– Ой, Вовка, помрешь с тобой!.. Скопидом – она говорила.
– Ну, скипидом. А как это – скипидом?
– Да не скипидом, а скопидом. Слово такое было. Ну, человек, значит, такой, который все в дом тащит, добро наживает, живет себе, капиталы копит.
– Это все равно, значит, что капиталист?
– Ну, вроде того.
– Нет, мама, – вмешалась ученая Валентина, – капиталист – это если очень богатый… ну, завод там имеет, фабрику, эксплуатирует. А это – ну, вот как единоличник все равно.
Володя помолчал немножко, устраиваясь спать, перевернулся на другой бок, к стенке, накрылся с головой, потом опять высунулся. И уже сонным голосом, больше для собственного успокоения, сказал:
– Врет она. Я разве единоличник? Раз я в детском саду…
Все оставшиеся до воскресенья дни Володя вел себя так примерно, что и мать и Сонечка, которой он принес новый градусник (умолчав, впрочем, об истории своей болезни), только дивились. Первые два дня Володя был целиком поглощен всякими опытами с ртутной каплей. Он вырезал круглую картонку размером с донышко коробки, проделал по кругу отверстия, возле которых нарисовал химическим карандашом цифры. Картонку с дырочками он поместил в коробку. Ртуть теперь задерживалась в отверстиях, и Володя переименовал свой компас на часы. За этим занятием Володя даже позабыл немного о таинственной надписи под землей. Однако, по мере того как приближалось воскресенье, мальчик все больше и больше задумывался о своем странном подземном открытии.
Неделя эта тянулась крайне медленно. Уж давно пора бы, по расчетам Володи, прийти воскресенью, а на календаре все еще был только четверг.
– Мама, у нас календарь отстает, – жаловался Володя, подумывая, не содрать ли один листок календаря, чтобы скорее шло время…
И вот подошел желанный день. Накануне Володя очень беспокоился: а что, если мать отменит поездку в Старый Карантин из-за погоды? Шел дождь. Серая пелена его закрыла пролив. С горы Митридат, урча, неслись мутные потоки воды. Акации на улицах, вдоль которых журчали ручьи, напоминали своими обвисшими, съежившимися ветвями мокрых кур. Казалось, что все пропало, поездка не состоится.
Но утром в воскресенье Володя, проснувшись, увидел голубое небо в окне и перистые ветви воспрянувших акаций. И море вдали было голубовато-зеленым, только у берега стояла еще желтоватая муть, поднятая прошедшим штормом.
– Ты что ж, ехать не хочешь? Проспал? – пошутила мать. Она уже была в воскресном платье.
И Валентина тут же не преминула пустить шпильку:
– Он всегда торопит всех, а сам последний собирается.
Эх, стоило ли в такой день связываться! Голубое весеннее небо выгибалось над морем, над городом, над Митридатом. В коробке, аккуратно обернутой газетой, бегала под стеклом добытая ртуть. Где-то далеко трубили автобусы, уходя в рейс на Старый Карантин. День обещал быть чудесным. Подземелья ждали путешественников. Стоило ли тут обращать внимание на обиды от какой-то девчонки, хотя бы она и была старшей сестрой? И Володя промолчал. Он только поспешил сунуть в рот зубную щетку и яростно принялся тереть стиснутые зубы, причем делал это так старательно, что сейчас же забрызгал мелом висевшее рядом на стуле Валино платье. Он даже безропотно позволил надеть на себя матросскую курточку с ненавистным, никому не нужным, все дело портящим новым бантом-галстуком. После завтрака он сам бросился убирать посуду со стола, – только мыть ее он и на этот раз отказался категорически. Впрочем, никто особенно на этом и не настаивал. Дома уже давно знали, что Владимир готов выполнить любую работу – мыть полы, таскать дрова и уголь, бегать в лавку, топить, чинить, убирать, – но посуду мыть ни за что не станет. Володя считал, что это не мужское дело, и уговоры тут были бесполезны.
Наконец все было готово, посуда вымыта и составлена в буфет, в комнатах наведен порядок.
И они поехали в Старый Карантин.
Зеленый автобус мчался, подпрыгивая на неровностях дороги, все в нем ходуном ходило, все скрипело, ерзало, дрожало. Однако привычные пассажиры, заполнившие машину, чувствовали себя превосходно. Они подхватывали слетавших с колен ребят, ловили катящиеся по автобусу баулы, перебрасывались шутками, причем слова вылетали у них из горла при толчках то смешным, то екающим, то дребезжащим звуком, словно вприпрыжку.
Обычно Володя даже любил эту тряску: но сегодня он, как всегда успевший занять переднее место возле кабины водителя, чувствовал себя тревожно. Обеими руками он прижимал к себе сверток с коробкой, где хранилась ртутная капля. Не хватало еще, чтобы драгоценная ртуть, добытая ценой таких испытаний, выскочила из коробки. И так как руки у него были заняты и он не мог держаться за сиденье, то его немилосердно подкидывало, он взлетал, как мячик, на пружинной кожаной подушке, его бросало из стороны в сторону, но он крепко стискивал коробку.
