Василий Земляк - Родная сторона
Необжитая комната… С отвращением швырнул Шайба портфель на пустую кровать, положил вороне кусок сыра, который каждую неделю приносила тетя Фрося, и стал разуваться. С трудом снял запыленные сапоги. Такая сразу навалилась усталость, что как был в верхней одежде, так и упал на топчан, развалившись на добротном шерстяном ковре сельской работы. Еще какой-то миг стоял перед глазами скуластый, с распахнутой волосатой грудью Карп Сила, промелькнул Стойвода неясной тенью — и все погасло… Только громкий храп пугал ворону, сверкавшую из-под кровати глуповатыми глазами.
Разбудила Шайбу тетя Фрося. За небольшую плату она раз в неделю убирала квартиру и стирала Шайбе белье. Убирать она должна была в субботу, но вчера тетя Фрося весь день проторчала в городе, продала корзину грибов и потому — «взяла грех на душу» — пришла к Шайбе в воскресенье. Подметала тихонько, воровато поглядывая на Шайбу — пусть, дескать, человек отдыхает, — но нечаянно зацепила веником ворону, и та села Шайбе на грудь.
— Вон! Кыш! — зашипела на нее тетя Фрося, но было уже поздно: Шайба проснулся. Солнце стояло высоко, а в окне одиноко жужжала муха.
— Доброго здоровья! — виновато приветствовала его тетя Фрося.
Шайба протер глаза.
— Спасибо.
Тетя Фрося сердито показала веником на ворону:
— Зачем вы держите эту дуреху? Выгнали б ее на волю, пусть бы летела к своему кодлу[4].
— Выгонял — не хочет. Наверно, привыкла ко мне. — Он кивнул вороне: — Правда, Павочка?
— Ого, у нее и имя есть?
— А как же, живое существо…
Шайба сидел на топчане босой, непричесанный, с красноватыми глазами и, вероятно, думал, как скоротать воскресенье.
— Не слыхали, что в клубе?
— Все то же самое — музыка и танцы до упаду.
Тетя Фрося вынула из кошелки тряпку — рваный мешок, поставила посреди комнаты ведро с водой и принялась мыть пол. А Шайба встал, потянулся — затрещали кости.
— Все музыка и танцы, как на грех… — И пошел на кухню умываться.
Тетя Фрося мыла пол так старательно, как у себя дома. Не даром ведь — за деньги. Все прибыль, все свежая копейка! Иначе какого черта мыкаться ей по чужим квартирам?
Из кухни через открытую дверь на нее смотрел Шайба. Из-под широкой юбки виднелось белое чистое шитье рубашки. От работы тетя Фрося раскраснелась, помолодела, из-под шелковой косынки выбились косы. Она выжала тряпку крепкими руками, и тряпка стала совсем сухой.
«А дельная у нашего парикмахера женушка», — подумал Шайба.
— Ого, какая у вас сила! — заметил он.
— Где там сила в сорок лет… — И нисколечко не смутилась, что скрыла немалый хвостик.
…В это воскресенье она сама приготовила Шайбе завтрак. Пока жарилась яичница, тетя Фрося успела принести «для аппетита». Шайба пил за ее здоровье. Размяк, засветился, и стало ему так хорошо, что лучшего и не желал. А тетя Фрося все подливала.
— Где же это вы пропадали, что не видно было?
— Все в бригадах. Налаживал ночные смены.
— А трактористок у вас много?
Шайба пьяно улыбнулся:
— Есть. Все замужние, подтоптанные…
Тетя Фрося насупила брови и кокетливо сверкнула на него глазами:
— Подтоптанные? Кто бы говорил?
После выпивки потянуло на песню. Тетя Фрося по-молодецки вышла из-за стола, выставила вперед ногу, словно раздумывая, с чего начать, и юлой завертелась вокруг Шайбы:
По опеньки ходила,
Козубеньку загубила —
Цитьте!..
И у Шайбы подогнулись колени, и ноги сами понесли его в хорошую веселую жизнь, какой он не жил. Притопывая, подхватил:
А я йшов,
Козубеньку знайшов —
Цитьте!
Шайба, хмельной, красный, в белой свежей рубашке, давно так не веселился. Довольный вышел за тетей Фросей на зеленый двор, где уже успели затянуться травой глубокие зубчатые следы от тракторов. На окнах у Артема дремотно свисали вышитые шторки. «Долго сегодня у Стерновых спят», — подумал он. Ходил по двору, и все, что приелось за долгие годы, казалось новым и хорошим. Заглянул для чего-то в молотилку, подошел к комбайну, постучал костяшками пальцев по железу и не слыхал, что его приветствуют с дороги. А парикмахер дядя Ваня, сойдя с велосипеда, кричал ему из-за штакетника:
— Так, так, осматривайте! Жатва, разумеется, не за горами.
А вы куда? — растерянно спросил Шайба.
— Везу почту на Вдовье болото!
— А что, уже и вдова газеты читает?
— При чем тут вдова? Сегодня все село на болоте. Воскресник! Приходите, и вам дело найдется…
— Посмотрю… — буркнул Шайба.
— Приходите, приходите! — дядя Ваня нажал на педали и скрылся за кустарником.
«Нет, не пойду! Ни за что не пойду», — подумал Шайба, вошел в квартиру, отыскал в книжном шкафу старый запыленный учебник по мелиорации, в который ни разу не заглядывал после окончания института, и торопливо пробежал глазами главу об осушении низинных болот. Заложил страницу.
— Я еще покажу, кто такой Шайба!
Лег на топчан и долго смотрел в потолок.
Но идея Бурчака не давала покоя. Грызла зависть. И что бы ему, Шайбе, сказать: «Давайте, люди, осушим Вдовье болото!» Тогда это была бы его идея, а не Марты и Бурчака! И, может, люди сказали б спасибо и помнили его в Замысловичах во веки веков: был такой агроном Шайба, надоумил осушить болото. А теперь опять все заслуги зачтутся, как и за опыт, Бурчаку, и опять Стойвода скажет Шайбе: «Кто же виноват, что ты опаздываешь?» В самом деле: кто виноват? А может, пойти, может, сказать свое ученое слово?
«Нет, не пойду!» — решил Шайба и лег досыпать. Но сон уже как рукой сняло. Шайба еще долго колебался и все-таки пошел на Вдовье болото, потому что под болотом плодородная земля, — это Шайба знал наверняка, — а земля всегда влечет к себе агронома, что бы ни творилось у него в душе.
* * *Вокруг болота стояли густые кустарники, среди ольхи изредка попадалась калина (отцвела уже — стоит в зеленых сережках), кое-где продирался сгорбленный, обросший мохом, колючий боярышник, опутанный ежевикой и, может, от этого более ласковый, чем в лесу. А поближе к болоту ольха во все концы распустила немощные, засосанные грязью корни, чтобы найти твердую, надежную землю, и, вероятно, потому, что такой земли достигала не сразу, на ее бородавчатых ветках испуганно тряслась ржавая слабая листва. Даже жаль было поднимать топор… Но, наблюдая, как это ловко делают другие, Евгений решительно заносил топор и жестко опускал его. Порой ударял мимо корня, и молодецкий удар пропадал понапрасну. Тогда нацеливался точнее и попадал в самый корень. Словно пересекал жилы — белый обрубок сразу покрывался желтым соком.
— Жаль, что не взяла топора, а то бы мы с тобой посоревновались, — азартно сказала Мария Сила.
Его топор упал с диким свистом.
— Поздно ты вспомнила…
Чем ближе к болоту, тем труднее становилось работать. Ноги скользили, высокая трава скрывала корни, топор вместе с обухом входил глубоко в землю. Глухое «гуп» слышалось все реже и реже.
Евгений оглянулся. Кто снимал сапоги и закатывал штаны, а кто закуривал. Евгений тоже закурил. Мария стояла возле куста калины. Ее упругие босые ноги горели на солнце медью, из-под платка выпали на белую кофту русые косы, в глазах словно дозревала ежевика. Может, этими глазами Мария и приворожила к себе косматого, крутогрудого Карпа Силу.
— А ты сегодня красивая, — вздохнул Евгений.
— Какая уродилась, такая и есть, — отрубила Марийка. — Лучше уже не буду.
— Как для кого…
— Куда это ты гнешь?
— Куда видишь.
— Надо бы гнуть, когда дубок молоденький был, а теперь постарел. Теперь за Мизинчиху держись, а то будет с тобой, как с Шайбой: сам стелюсь и сам ложусь…
Рядом работали Карп и Марта Ивановна. Карп, высокий, сосредоточенный, обрушивался на ольху и в угоду женщинам обходил калину. Марта, приземистая, быстрая, ловко убирала нарубленное им и относила чуть ли не к самому лесу. Лицо у нее дышало силой и энергией.
— А Талаи не выходят, — отметил Карп.
Марта согнула подрубленную Карпом ольху.
— Должны выйти…
На другом конце болота, со стороны Талаев, послышались возбужденные голоса. К кусту черемухи приблизилась горсточка людей, от нее отделилась женская фигура в платье в белый горошек и помахала платочком:
— Привет замысловичанам!
Мария узнала Зою.
— Евгений, это Мизинчиха. Кланяйся.
Но Евгений еще азартнее стал бить топором по корню.
…Шли все дальше и дальше в глубь болота, навстречу Талаям. Качался камыш, испуганно смотрели в чистое небо кувшинки. Крепко запахло тиной. Будили болото от векового сна, окутывали его добрым человеческим духом, чтобы вернуть жизнь спрятанной под ним мертвой земле.
