Владимир Митыпов - Инспектор Золотой тайги
Но до той поры еще неблизко, а пока что на дворе стояла во всем своем латунном великолепии осень одна тысяча девятьсот восьмого года, в кротком сиянии которой случилась вторая встреча Аркадия с Сашенькой, некогда диковатой девочкой, мельком увиденной им три года назад на Богомдарованном прииске, а теперь же — юной красавицей, немного рассеянной, немного грустной, занимавшей заметно привилегированное положение в доме Бориса Борисыча. Бесстыжая старуха управительница оказалась права: девка была и впрямь соболь — от нее исходило ощущение мягкой гибкости, шелковистости и тепла. Увидев ее вновь, Аркадий почувствовал, как заныло вдруг в левой стороне груди, и эта сладостная щемящая боль пришла, как оказалось потом, надолго.
Встретить ее наедине и поговорить удалось ему на другой же день за городом, недалеко от безымянной могилы с покосившимся черным распятием, на котором городской монстр Рудька Левин, ехидный человечек, по причине гомерического пьянства скатившийся из мелких чиновников в дерьмовозы, накорябал белыми, как кости скелета, буквами: «Все вы в гостях, а я уже дома». Уважаемые люди города косоротились, споткнувшись взглядом об эту надпись. Обладатели больших денег и титанической изворотливости, они, должно быть, подспудно, на донышке души, подкармливали крохотного паучка надежды перехитрить как–нибудь даже самое смерть, иначе почему бы их задевало глумливое напоминание о неизбежном конце всего сущего?
Ветер, тянувший откуда–то с верховьев Баргузина к Байкалу, обвевал слабой прохладой с примесью смолистого хвойного аромата. Сашенька шла, заслонясь одной рукой от солнца, а другой — чуть придерживая подол длинного светлого платья, который колыхался в такт ее шагам с невыразимым очарованием. Наверно, мысли ее унеслись куда–то очень далеко, потому что стремительно вскинула она ресницы на заступившего дорогу Аркадия, и восклицание, едва не слетев, замерло на губах.
– Здравствуй, Сашенька. Неужто испугалась?— игриво начал он.
– Ох, господин Аркадий…— прошептала она, трогательным и беззащитным движением поднося руку к груди; долго потом в чужедальних землях, вспоминая молодость, видел он каждый раз именно этот ее жест.
– И совсем напрасно. Я хотел бы быть тебе другом.
В ответ она захлопала длиннющими своими ресницами, вдруг ее осенило.
– Это полюбовником, что ли? — с любопытством спросила она.
Подобное в устах шестнадцатилетней девушки прозвучало столь неожиданно, что молодой Жухлицкий совершенно опешил. Да, юная Сашенькина прелесть, ее нынешний вид благополучной барышни невольно заставили его забыть о ее прошлом — прошлом девчонки, выросшей на приисках, где в тесных бараках, казармах, полутемных землянках интимная жизнь взрослых протекала на виду у всех, бурно, бестолково, со всей откровенностью и хмельным бесстыдством. Аркадий сконфуженно хихикнул и единственно лишь от растерянности и совсем для себя неожиданно схватил ее вдруг в охапку и поцеловал в сомкнутые губы. Сашенька ахнула, мигом выскользнула из неуклюжих его объятий, отбежала, смеясь показала язык и пошла прочь легкой своей походкой. Отдалясь на некоторое расстояние, кинула через плечо озорной взгляд и голосом звонким, полным дразнящего торжества запела:
Ах, укуси меня за пуговку,
Ах, укуси за белу грудь,
Ах, укуси меня ты голую
За что–нибудь!..
Аркадий стоял оглушенный, не умея разобраться в своих ощущениях, противоречивых и доселе неиспытанных. Он не понимал, нет, ибо не был сейчас способен к размышлению, а лишь интуитивно чувствовал отмеченность Сашеньки легким касанием порока, и именно поэтому она казалась ему желанной вдвойне. О том, что сие есть одна из тайн мужской натуры вообще, он не знал и неприятно удивлялся собственной испорченности.
Вернувшись через часок домой, Аркадий как нарочно сразу же столкнулся с Сашенькой, и та, против ожидания, улыбнулась ему самым дружелюбным образом, хотя и не без некоторого милого лукавства. Ободренный, он в тот же вечер подкараулил ее наедине, снова подступил с объятиями, и на сей раз она не только не противилась, но даже несмело ответила на его поцелуй.
После этого они встречались еще раза три–четыре там же, за окраиной, и встречи их были мимолетны. Сашенька прибегала на них тайком. Боязливо озиралась. Неожиданно мрачнела посреди любовного вздора и милых шалостей. Или, наоборот, вдруг начинала хохотать без явных причин. То и дело порывалась ускользнуть. Аркадию, терпеливо сносившему ее причуды, мнилось, что именно таковыми полагается быть прелестям девичьего нрава. Неведение его не могло быть долгим, и однако подоплека Сашенькиных страхов обнажилась слишком неожиданно и более того — убийственно грубо.
Расставшись с Сашенькой, умчавшейся, как всегда, внезапно, Аркадий задумался, глядя ей вслед с тягостным чувством томления и досады. Вдруг за спиной у него кто–то шумно вздохнул. Аркадий оглянулся — рядом стоял Рудька Левин и тоже провожал глазами розовое платьице Сашеньки.
– Т–ты… почему здесь? — с трудом проговорил Аркадий, вне себя от изумления.
Рудька оскалил в скверной ухмылке свои гнилые зубы.
– Папенькино монпансье обсосать покушаетесь? — проблеял он.
– Чего тебе нужно, свинья? — рассердился молодой Жухлицкий, не постигая еще смысла сказанного.
Рудька хихикнул.
– Лечебная девчонка–то… женьшень для старичка, для папеньки вашего, разумею я.
Как бы раскаленная алая волна обдала мозг Аркадия.
– Мер–рзавец! — зарычал он, делая шаг к Рудьке.
Тот проворно отпрыгнул за торчавший рядом куст и заверещал:
– Не марайте об меня рук — могу заразить алкоголизмом!.. А также широко обнародовать ваш скандальный роман!..
Аркадий сник. Бешенство схлынуло столь же внезапно, как и накатило. Оглушенно взирал он на Рудьку, видел его беззвучно вылаивающий что–то рот, и с каждым мгновением правда паскудных слов выступала со все большей очевидностью. Ему вспомнилась бесстыжая управительница с Богомдарованного прииска, обособленное положение Сашеньки в доме Борис Борисыча, кое–какие намеки, вырывавшиеся временами у остальной прислуги, и те, слишком пристальные, взгляды отца, которыми тот как бы оглаживал нежные округлости Сашенькиной фигуры. Да, спала с глаз пелена, и жизнь открылась вдруг с самой гадостной своей стороны. Что делать и как теперь вести себя в отчем доме, Аркадий не знал — этому, увы, ни в Марбургском и ни в одном другом университете мира не обучали.
Сквозь обломки рухнувшего мира просочился наконец козлиный тенорок Рудьки:
– …Я — человек, низвергнутый в подвал общества! Потому за фигуру умолчания меньше четвертной брать, извините, не намерен!..
Несмотря на переполнявшее омерзение, Аркадий тотчас смекнул, что Рудькина «фигура умолчания», по крайней мере сейчас, лишней не будет. Однако именно требуемой четвертной–то у него как раз и не было с собой — в его бумажнике, кроме кое–какой расхожей мелочишки, наличествовали лишь сотенные билеты. Но коль скоро семидесяти пяти рублей сдачи у Рудьки оказаться никак не могло, то и сделку эту Аркадий не пожелал даже обсуждать. Мысль же о том, что на сей раз, может быть, стоит попуститься сдачей, ему, с детства приученному к бережливости, попросту не пришла в голову. А зря не пришла.
Рудька осуществил–таки свою угрозу «широко обнародовать скандальный роман» молодого Жухлицкого. И следствием явилось то, что за ужином Борис Борисыч, пряча глаза, мягко, но настойчиво предложил сыну подумать наконец и о женитьбе. Присутствовавшая при разговоре дальняя их родственница Эсси Вениаминовна изъявила желание оказать тому всемерное содействие. С Аркадием же творилось непонятное. Вместо того чтобы трезво поразмыслить над словами отца, он принялся вдруг с горькой нежностью вспоминать Сашеньку, ласковый блеск ее глаз, улыбчивые губы и незамеченный почему–то при встречах, но, оказывается, запомнившийся чувственный трепет тонких ноздрей, розовато просвечивающих на солнце, словно дорогой фарфор. И ощущение изначальной родственности с этим юным существом забрезжило внезапно в душе Аркадия.
Выслушав от сына отрицательный ответ, высказанный со всей решимостью, Борис Борисыч молча поднялся из–за стола и, горбясь больше обычного, уковылял к себе. На следующее утро Аркадию было передано его повеление: немедля удалиться на чироканскую резиденцию, принять управление тамошними приисками и до особого разрешения не сметь показываться в отчем доме.
Опальный сын не стал мешкать — тотчас стал собираться в дорогу, чтобы выехать еще до полудня. И в это время, в самый разгар сборов, в его комнату тихо вошла Сашенька. Остановясь у порога, сумрачно уставилась на остолбеневшего от неожиданности Аркадия. Помедлила, потом, не глядя нашарив крючок, заперла дверь и, расстегивая на груди батистовую блузочку, неуверенно, словно слепая, обреченно двинулась к нему…
