Константин Локотков - Верность
Со стороны могло казаться все благополучным: сидят мирно, муженек читает, женушка слушает… Вдруг плохо скрытый зевок, нетерпеливый жест, незримый холодок скуки. Теряя смысл прочитанного, Федор говорил:
— Марина, будь внимательней.
Она медленно краснела, опускала глаза.
— Хорошо.
И сидела с обиженным и замкнутым лицом.
Федор злился, бранил ее в душе за леность и потом с чувством раскаяния привлекал к себе.
Его радовало, что первые же дни учения в институте оживили Марину. Но и другое он стал примечать в ней: стала беспокойней в движениях, во взгляде появилось что-то новое. Раньше, например, встречая на улице красиво одетую женщину, она холодно, даже немного вызывающе проходила мимо в своем скромном пальто; теперь, увидев модницу в блестящем наряде, она встревоженно и зябко поводила плечами, и лицо ее сразу делалось усталым и грустным.
Федор говорил что-нибудь вроде: «К такому платью да еще бы голову…» Она смеялась, и легкая краска оживления вновь приливала к ее лицу.
Федор знал: раньше она любила слушать оперетты. Но теперь вдруг решительно отказалась посещать их.
— Почему? — спросил Федор.
— Не нравится, — уклончиво ответила Марина.
— Да, — задумался Федор, — красивая неправда.
Она как-то странно, немного насмешливо и сожалеюще посмотрела на него.
— Ты думаешь?
— Конечно. Блеск, мишура…
— Позволь, а опера?
— Опера — другое дело. В ней я вижу правдивые человеческие чувства и забываю об условностях сцены.
Она больше ничего не сказала, но, видимо, не согласилась с ним.
Все чаще и чаще Марина, не ожидая мужа, одна уезжала к сыну, который находился у матери, в городе.
Федор давно научился безошибочно угадывать, когда Марина недовольна чем-нибудь, хотя она сама старалась не показывать этого. Но теперь Марина почти всегда была недовольна, и, встречая ее в институте внешне спокойную, строгую, такую же, как всегда, он все чаще и чаще чувствовал холодок отчуждения.
— Марина, что с тобой?
— А как по-твоему?
— Не знаю.
— Вот и плохо, Федор.
— Ну, в чем дело? Скажи!
— Оставим это. К чему?
— Но я хочу знать.
— И что? Что-нибудь изменится?
Да, если даже он сам был виноват в ее отчуждении, ничего не могло измениться. Но он не считал себя виновным. Он шел к поставленной цели упорно и страстно, и пусть ошибался и метался в поисках — не было на земле ничего такого, ради чего он поступился бы своей мечтой. Ведь мечта эта была связана и с Мариной тоже. Неужели она не принимает его дело как родное, самое главное в жизни? Федор хотел, чтобы оно стало главным и для нее. Но чем настойчивее он был в этом своем желании, тем непоправимее отходила от него Марина.
Что он мог сделать? Встревоженный, на время оставлял свои учебные дела, водил Марину по театрам, с ней и с Павликом в выходные дни до темноты гулял в парке; предупредительной и тихо счастливой была Марина в эти дни. Но книги и чертежи властно тянули к себе, и, видя беспокойство Федора, Марина настораживалась и вновь замыкалась в своем маленьком, непонятном ему мирке.
Они жили на стипендию. Видя, как Марина болезненно, хотя и желая это скрыть от него, переносит неустройство их жизни, Федор сказал ей однажды:
— Ты очень нетерпелива. Сразу ничего не делается.
— А разве я требую чего-нибудь от тебя?
— Требуешь! Требуешь молча и неотступно!
Неужели он сказал это так резко и обидно, что заставил ее побледнеть?
Она ответила тихо, расширив посветлевшие глаза:
— Этого еще недоставало! Я прошу не вытягивать у меня из души то, в чем я еще сама себе… боюсь сознаться.
Сказала — и испугалась. Странно выпрямилась, подняв задрожавшие пальцы к подбородку, будто ожидая удара. Повернулась и, прижав платок к лицу, быстро вышла.
Федор стоял растерянный и оглушенный.
В чем она боялась сознаться? Опять эта недоговоренность! Неужели ей не надоело все это: постоянное недовольство, недомолвки, неуважительная скрытность, словно он чужой ей человек? Или она думает, что Федор не в состоянии понять ее? Какая чушь, это его единственное сейчас желание — понять Марину и помочь ей! Может быть, действительно он в чем-нибудь виноват — так пусть ясно и определенно скажет, в чем именно.
Решив сейчас же поговорить с Мариной, он отправился разыскивать ее. Подруги сказали, что она уехала в город к матери.
Федор вернулся к себе, сел на койку и, опустив голову на руки, задумался.
Он просматривал всю совместную с Мариной жизнь холодно и требовательно, глазами постороннего человека, так, как когда-то учил отец: следи за собой во всем.
Почему их жизнь вдруг стала сумеречной, без красок, похожей на соседство равнодушных людей? Кто виноват? Марина? Нет, если отбросить эти последние месяцы, ничего не было в прошлом такого, что говорило бы не в пользу доброго, настоящего чувства жены.
Кто же тогда виноват?
Просматривая себя тем же холодным, требовательным взглядом, Федор вдруг нашел непостоянство в собственном чувстве. После женитьбы он стал меньше думать о Марине. Да, да, он успокоился — Марина рядом! — и одной мысли: дело, дело, дело! — подчинил общую теперь с Мариной жизнь.
— Ты аскет, — сказал ему однажды Виктор.
Федор не возмутился. Не считая оценку Виктора справедливой, он все-таки думал: «Разве это очень плохо — быть аскетом?» Но сейчас, в воспоминании, реплика товарища уколола больно.
Виктор, наверное, хотел сказать: зачем, неудобный ты человек, обзавелся семьей? Книга — твой друг, товарищ, жена, ну и копайся на здоровье, а другим не отравляй жизнь.
К черту! Виктор, как поэт, наивно уверен, что умеет понимать души людей, и рисуется этим. Да, у Федора есть недостатки, он сам их находит и выбрасывает, как сор, но он далеко не аскет. «Спартанец», — сказал отец. А это совершенно другое понятие. Федор гордился отцовской оценкой и — к черту все остальные оценки обывателей и поэтов!
Поэтов… Опять Федор вспомнил беседу о поэзии. Отец, отец, неужели все-таки Федор жил не совсем правильно? Неужели он сам виноват в разладе с Мариной?
Отец, Маринка, простите… он…
Что — он? Федор сидел, упрямо сжав губы. Как бы ни облегчали душу покаянные мысли, какими бы справедливыми ни казались они, все-таки Федор не видел выхода: ничего не могло измениться в их жизни, если для семейного счастья Марина требует отказаться от счастья идти вперед.
Надо пожить еще — может, и отыщется выход.
После лекций Федор поехал к Марине.
— Явился, — сказала мать хмуро, — ребенка не жалеете.
Павлик был занят делом: шел вдоль стены. Продвигался медленно, покачиваясь и ежеминутно приседая, готовый в случае необходимости опуститься на пол. Движение его затрудняла крышка от чайника, которую он держал в руке. Она царапала стенку и звенела при ударе — ее поэтому не хотелось бросать. Увидев отца, он стремительно сел на пол, протянул к нему руку и что-то радостно и быстро проговорил.
— Ну, иди, иди, — тихо сказал Федор, приседая около ребенка. Павлик сначала вцепился в его колени, потом, очутившись на ногах, — в воротник рубашки. Федор поднял его и поцеловал в глаза — сначала в один, потом в другой. Они у него темные, Маринины и овал лица такой же — нежный, продолговатый.
— Ах ты, коротышка моя маленькая… соскучился, — шептал Федор, прижимаясь щекой к лицу сына.
Марина была в другой комнате. Федор прошел к ней. Она лежала на диване, глядя в потолок, волосы — волнами на подушке.
— Марина…
— Иди сюда, Федя. Сядь!
Положила ему руки на колени и, повернув лицо к стене, затихла…
…Ночью пугающе равнодушно и покорно говорила:
— Ничего мне от тебя не надо, Федя… Учись, работай…
— Я буду! Но ты… — Он вовремя оборвал себя. — Но я не знаю, что же такое между нами…
— Ничего. Все хорошо.
— Ты скрываешь что-то.
Марина молчала.
— Вчера директор отдал распоряжение коменданту. Скоро получим комнату.
Ответа снова не было.
— Марина!
— Спи! — Недовольно отвернулась и, будто опять испугалась, не оборачиваясь, ласково и раскаянно погладила ладонью его щеку. — Спи! Все хорошо…
Марина боялась сознаться себе в том, что она не только ничего не требовала от Федора (тем более в такой форме, как он вообразил: молча и неотступно), но вряд ли и желала теперь перемен в своей жизни. Больше того, прошлые надежды на лучшие перемены начали представляться ей глупыми и унизительными. Чего она добивалась от Федора, на что надеялась? Неужели хоть на минуту могла допустить мысль, что Федор ради семейного блага откажется от своих стремлений? Нет, Федор не может жить иначе. Ни одного лишнего часа сверх своей жесткой нормы он не отдаст семье!
«Нет, что за дикость! Я вовсе не требую, чтобы он отказался от своих стремлений! — думала Марина. — В своей цели Федор видит единственный смысл жизни, и я не должна ему мешать. Я и стараюсь не мешать. Но сердце — что с ним поделаешь! Так иногда станет обидно и горько: одна, одна, всегда одна! И такая на Федора злость появится, что… не знаю… взяла бы да и убежала куда-нибудь. Он все видит, конечно. Говорю себе: так нехорошо, ты только расстраиваешь его, мешаешь сосредоточиться на работе. И ничего не могу поделать с собой… Но я Федора не виню ни в чем. Ведь и те, особенные, люди, на которых он хочет походить, они тоже ради дела отказываются от всего. Не вина Федора, что эти люди таковы: тут смешно говорить вообще о чьей-либо виновности…»
