Юрий Лаптев - Следствие не закончено
— Ничего, ничего!
— В общем, мне сейчас даже стыдно признаться, что такие необходимые рабочему человеку понятия, как норма выработки, качество продукции, аккорднопремиальная оплата…
— Обмен опытом, — не удержался Митька.
— Да, и обмен опытом, — снова решительно отвел «подкус» Михаил, — тогда казались нам… ну, оказененными, что ли. А точнее сказать, затертыми от повседневного и зачастую совсем не обязательного употребления. К сожалению, еще не все наши наставники понимают, что и в пропаганде, как и во всяком искусстве слова, полезно соблюдать чувство меры!
Этот, как его друзья запоздало поняли, волновавший его разговор Громов начал у себя в общежитии, куда, кроме проживавших здесь братьев Малышевых, Яруллы Уразбаева, Митьки Небогатикова и кота Баптиста, забрели на «вечерний звон» еще два члена молодежной бригады: здоровенная и на редкость простодушно-невозмутимая подсобница Васёна Луковцева — еще в недавнем прошлом телятница из заволжского колхоза «Светлый путь» — и тоже недавно покинувший руководящую должность и примкнувший к громовцам Фридрих Веретенников, по внешнему облику и повадке — полная противоположность Васене.
Но, видимо, не без основания кем-то и когда-то была высказана мысль, что крайности нередко сходятся. И хотя Васена с Фридрихом еще не сошлись в житейском значении этого слова, но, по выражению фронтовых лет, «вышли на ближние подступы» к этому исходному для семейной жизни рубежу.
Впрочем, Васена уже испытала усладу супружества. Когда девушке исполнилось только семнадцать лет, зрелого возраста вдовец — колхозный бухгалтер Артемий Иванович Колупаев — уговорил, по старинному заведению, пойти в дом Васены сватьей ни более ни менее как знатную доярку и депутата Верховного Совета республики Марию Никитичну Гуськову. А Васена — чи по молодости, чи сдуру — возьми и согласись.
Правда, и родители невесты — колхозный конюх Федор Иванович Луковцев и его необхватная супружница (в мать, в мать задалась Васена!) — не только не воспрепятствовали раннему браку, но даже одобрили выбор дочери: и то сказать — не какой-нибудь стригун набивался к ним в зятья, а бухгалтер, мужчина степенный и при культурной должности.
И все-таки не сладилась у Васены семейная жизнь.
— Ты, милочек, не поверишь, а мне такое житьишко — днем телят услаждай, а ночью бухгалтера — приелось хуже тюри на постном масле! Даже рожать передумала.
С таким невозмутимо искренним признанием Васена обратилась к тому же самому вершителю трудовых судеб светоградской молодежи, к которому некогда адресовался и Михаил Громов — к Фридриху Веретенникову. И хотя Луковцева прибыла на новостройку не по комсомольской путевке, Ф. Ф. Веретенников принял в судьбе девушки живейшее участие.
Больше того: глянул Фридрих на подошедшую к его служебному столу на диво краснощекую и могучую русачку и будто кипятку хлебнул не остерегшись, — так вот, оказывается, где она его застукала, прихотливая судьба!
Ну, а в дальнейшем…
Последним препятствием к затянувшемуся роману Васены Луковцевой и Фридриха Веретенникова явилось имя жениха. Вообще-то отец этого комсомольского деятеля поступил не только правильно, но и, так сказать, благодарственно, присвоив своему первенцу имя старшины роты эстонца Фридриха Куузика, который в последний месяц войны оказал кавалеру двух орденов Славы ефрейтору Федоту Веретенникову поистине неоценимую услугу: разве же можно во что-нибудь оценить жизнь человеческую?
Но — Фридрих Федотович?
— А как же я тебя буду называть, когда мы с тобой в одну постельку ляжем? Как зубную врачиху — Фрида? Или, не приведи бог, Фрицик? — неожиданно сказала Васена своему ухажеру, казалось бы, в самый неподходящий момент: они в первый раз поцеловались. — Конечно, для какой-нибудь иностранки такое имя, возможная вещь, даже милее, чем Ваня или Петруша, но я ведь тебе не какая-нибудь мадам!
Да, всякие случаются в жизни препоны: иногда ну никак не ожидает человек, где, когда и в чем подстерегает его опасность.
Вот и в тот вечер: уж кажется, как хорошо все обдумал бригадир и слова нашел подходящие, но день-то, как назло, оказался субботний, да еще и послеполучешный. Ну, естественно, ребята и «скинулись» на полтора целковых без каких-то копеек. И пропустили-то нормально: подумаешь, две посудины на четырех здоровых парней! Да еще под хорошую закусь: по тарелке борща и по две порции голубцов на душу усидели.
И все-таки не зря понаторевший на воспитательской должности председателя постройкома Г. П. Мальков вывесил у входа в столовку красочно оформленный плакат, на котором была изображена громадная рука с зажатой в кулаке поллитровкой и вцепившийся в рукав спецовки крохотный пацанчик. И подпись:
«Папочка, милый, не пей!»
Очень предостерегающий рисунок.
Правда, какой-то мерзавец внизу начертал шариковой ручкой еще три слова: «Лучше оставь мне!» Находятся же такие подлые люди! Но, к счастью, эту кощунственную надпись издали не разглядишь, а вплотную редко кто подходил. Стеснялись.
Прошествовали в «самоналивайку» в этот день, даже не покосившись на плакат, и братья Малышевы, Ярулла Уразбаев и конечно же первый заводила в этом никудышном деле — Митька Небогатиков.
И хотя никто из лихой четверки ничего такого себе не позволил — разве чуть громче и веселее поговорили о полетах на Луну и о девчатах за столиком в укромном углу столовки — и в общежитие возвратились, как и обещали бригадиру, в шесть часов, «тютелька в тютельку», а все-таки сработало паскудное зелье! Не получился в этот вечер серьезный разговор на существенную тему.
…— И еще хочу я рассказать вам, ребята, про один случай.
Громов возбужденно поднялся с дивана, прошелся по комнате, ни к чему будто бы глянул в окно.
— Это было в Швеции, в городе Мальмё. Нам, трем советским студентам, прибывшим туда по приглашению студенческого Союза Скандинавии, однажды рано утром довелось понаблюдать за работой, схожей с нашенской: семь человек, почти все ребята тоже примерно нашего возраста, монтировали каркас для какого-то, судя по габаритам, летнего торгового заведения. И хотя никто из семерых не проявлял того, что у нас именуется трудовым энтузиазмом…
— А на шута он им сдался, этот самый трудовой энтузиазм! Наверняка какому-нибудь хозяйчику ларек-то ставили, — осуждающе отозвался один из братьев Малышевых.
— Правильно. — Михаил задержался посреди комнаты, сосредоточенно поерошил волосы. — Работали эти парни действительно не на себя, а на какого-то торгаша. И тем показалось нам удивительнее, что за все время, — а мы наблюдали за ними, наверное, минут двадцать, — ни один не закурил, не заговорил с товарищем, то есть никто буквально ни на минуту не словчил. Красиво работали, черти!
— Подумаешь! То же роботы, а не люди, — снова осуждающе сказал Глеб Малышев.
— Нет, люди! И возможно, неплохие, — возразил Громов. — Но, в отличие от тебя, Глеб, и от каждого из нас, у этих молодых рабочих был только один стимул: ее величество крона!
— А мы разве только за спасибо вкалываем?
— Правильно. Каждому из нас тоже присуще стремление побольше заработать. И это естественно: ведь пока что и в нашем социалистическом обществе даже газировка денег стоит.
— Эх, поскорей бы нам с тобой, Баптиша, до коммунизма добраться! — совсем не к месту с озорной веселостью воскликнул Небогатиков. И что уж совсем не понравилось, больше того — обидело Михаила: этот возглас окончательно сбил разговор с серьезного пути.
— Да, таким трудалям без коммунизма не жизнь: способностей-то у вас — двух котов! — на четвертак, а потребностей больше, чем у жены академика! — в тон Небогатикову откликнулся Борис Малышев, что вызвало уже общий смех и у каждого стремление самому сострить.
Вот когда она сработала — «столичная» местного разлива!
Так что в первый момент никто из четверых собутыльников даже не понял, почему вдруг у Михаила строптиво пригнулась голова, стиснулись одна с другой руки и, не сказав больше ни слова, он решительно направился к выходу.
И только когда осуждающе захлопнулась за бригадиром дверь, оставшиеся в комнате громовцы сообразили, что не к месту развеселились.
— Паразиты вы все! — тоже направляясь к двери, сказала Васена Луковцева.
— Так уж и паразиты, — попробовал возмутиться один из братьев Малышевых. Однако возмущения не получилось.
— В зеркало на себя полюбуйся! — добавила Васена и хотя не столь резко, как Михаил, но тоже внушительно пристукнула дверью.
Минуту, а может быть, и пять минут все парни молчали, старательно избегая смотреть друг на друга. А зачинщик Митька даже ни в чем не повинного Баптиста со своей кровати шуганул.
— Да, комсомольцы, — заговорил наконец Веретенников, — неуютно получилось. Надо знать, когда можно шутить и над чем шутить! А такие слова, как честь и совесть, для каждого из нас… В общем, я лично Михаила Ивановича вполне понимаю. И Васену Федоровну.
