Анатолий Дементьев - Прииск в тайге
— Григорий Андреевич, худые вести.
Ссыльный вопросительно посмотрел на Феню.
— Суханова с листовкой поймали.
Дунаев поднялся, прошелся по избе, остановился у стола и подкрутил фитиль чадившей лампы.
— Когда?
— Под вечер сегодня. Самсонов прибегал, он и сказал.
— Та-а-к! — Дунаев снова зашагал по избе. На печи завозилась бабка. Феня посмотрела на Григория Андреевича. Вот он, тот, кого она любит: высокий, суховатый, лицо чуть удлиненное, худое, темные волосы откинуты назад, нос прямой и тонкий, взгляд задумчив.
— Суханова отвели в контору. Сартаков за него взялся.
— Так! — повторил Дунаев. — Надо предупредить всех. И немедленно. Это сделаешь ты… Когда вернешься домой, все книги, что я тебе дал — в печь. Слышишь? Все до единой.
— Жалко книги, Григорий Андреич.
— А людей не жалко? — резко ответил ссыльный. — И смотри, не попадись.
— Я-то? — с обидой возразила девушка. — Или забыли, как в Никольский завод ходила?
— Помню, — голос Дунаева потеплел. — Ну, иди, иди. Не время вспоминать прошлое.
— Григорий Андреич, а как же вы?
Хлопнула входная дверь. Вошел Топорков. Аккуратно пообил веником снег с пимов, развязал опояску.
— Да у нас гостьюшка, — сказал весело. — Здравствуй, Федосья Степановна. Чего так-то сидите. Давайте чайку попьем.
— Не время чаевничать, Василий, — прервал его Дунаев и рассказал о провале Суханова. Топоркова новость ошеломила.
— Надо уходить, Григорий Андреич, — заговорил он. — Хотя бы на время. Я достану лошадей.
— Уходить? А что скажут товарищи? Учуяли беду — и тягу?
— Верно, — согласился Василий. — Молва пойдет нехорошая. Оставаться тоже не след…
Феня переводила беспокойный взгляд с Дунаева на Топоркова. «Нельзя допустить провала кружка, — думала она. — А если схватят Григория Андреевича — это провал»…
— Григорий Андреич, вы у нас укроетесь на время.
— С ума сошла, — медленно и удивленно проговорил ссыльный, разглядывая бледное лицо дочки Ваганова. — Да понимаешь ли ты, что говоришь?
— Понимаю, Григорий Андреич. Вы укроетесь у меня… у нас, то есть, — спокойно поправилась девушка.
— Она дельное говорит, — поддержал Феню Соловей. — На Вагановых подозренье не падет.
— А как же твой отец? Он со мной даже не здоровается.
— Отец вас не любит, верно, но он не будет знать.
— Тогда как же ты это сделаешь?
— Мое дело. Собирайтесь, Григорий Андреич. Время идет.
Ссыльный одел пиджак, поверх него поношенный дубленый полушубок, рассовал по карманам кое-какие мелкие вещи. Скользнул взглядом по полке с книгами, по печи, где лежала бабка Феклиста и, подставив согнутую ладонь к бумажной трубке на лампе, дунул. Рыжий зверек подпрыгнул и исчез. Обгоревший конец фитиля засветился красной нитью. Все вышли из избы. На улицах Зареченска ни души. Мороз крепчал, забирался под одежду. У ворот Вагановых остановились.
— Я пойду, — тихо сказал Топорков. — Связь через Феню наладим. Если что — на время в Никольском заводе укроюсь.
Феня ждала Дунаева у крылечка. Провела его в сенцы, шепнула:
— Здесь подождите. Посмотрю, нет ли кого у нас.
Ссыльный молча кивнул. Оставшись один, подумал: правильно ли, что пришел к Вагановым. Следом за ним сюда может беда войти. Не лучше ли укрыться в другом месте. Но кому в голову придет искать его в доме зажиточного и набожного старателя? Притом дня через три он уйдет из Зареченска. Дверь скрипнула, и Феня позвала:
— Григорий Андреич, входите.
Девушка провела Дунаева через темную кухню в горницу и открыла боковую дверь. Засветила узорную лампу на высокой, толстого голубого стекла подставке. Встретилась глазами с гостем, оглядывавшим комнату, улыбнулась.
— Это моя комната, Григорий Андреич, сюда никто не придет, вы не беспокойтесь. Я сейчас чаю согрею.
— Не надо, Фенюшка, не хлопочи. Скажи-ка, есть ли другой выход отсюда? Вон там, как будто, еще дверь?
— Та дверь в соседнюю комнату. Когда гости случаются — в ней ночуют. Там есть выход в чуланчик, а по лестнице можно на чердак подняться. В той комнате вы и станете жить. Я сейчас печь затоплю, нахолодало за день-то.
* * *В приисковой конторе жарко натоплены печи. Воздух как в бане, дышать нечем. Огонь лампы под железным абажуром, подвешенной к потолку, задыхался, лизал стекло, оставляя полосы копоти. За столом сидели управляющий Сартаков, урядник Чернышев, личный секретарь управляющего Вешкин и двое служащих «Компании». Посреди комнаты, широко расставив ноги стоял кузнец Матвей Суханов. Руки у парня скручены за спиной, вспухшее от побоев лицо покрыто синяками, из рассеченной верхней губы капала кровь. Сидящие за столом смотрели на Суханова с откровенной злобой. Улыбался один Сартаков. Помешивая серебряной ложечкой горячий чай в стакане, он ласково говорил:
— Где же ты взял эту бумажку, дружок? — тонкий палец управляющего, сверкая перстнем с крупным рубином, показал на смятую листовку, лежащую на столе. — Кто ее тебе дал?
Матвей молчал.
— Что не отвечаешь? Или говорить разучился? А давеча, сказывают, бойко языком-то молол… Расскажешь все — с миром отпущу, а станешь запираться — пеняй на себя.
Парень переступил с ноги на ногу и не ответил.
— В последний раз спрашиваю: где взял бумажку? — Евграф Емельянович поднялся. — Может, на улице подобрал? Или ее тебе в карман подсунули? А, может, кто из наших рабочих дал? Кто?
— На улице… подобрал. По ветру летела…
— Подобрал? А ты лучше припомни, лучше. Ну? — кулак Сартакова грохнул по столу. Подпрыгнула массивная медная чернильница, тонко звякнул стакан. — Знаешь, что за такие бумажки полагается?
— На улице подобрал, — упрямо повторил Матвей.
— На улице? — управляющий больше не скрывал охватившего его бешенства. — А вот сейчас иное запоешь, пакостник.
Двое дюжих служащих и урядник набросились на Суханова, повалили на пол. На Матвее затрещала рубаха, он бился, кричал, кусал руки державших его людей. Те, ругаясь, придавили парня коленками, сорвали остатки рубахи. Чернышев поднял толстую — ременную плеть и вопросительно посмотрел на Сартакова.
— Сыпь! — коротко сказал тот.
Со свистом рассекая воздух, плеть опустилась на спину кузнеца. Чернышев трудился на совесть.
— Стой! — Сартаков подошел к лежащему парню, поднял ему голову за волосы, заглянул в помутневшие глаза. — Теперь скажешь?
Суханов дернул головой, оставив клок волос в руке управляющего, и плюнул ему в лицо.
— Мерзавец! Насмерть запорю! И отвечать не буду!
Снова засвистела плеть. Евграф Емельянович отошел к столу, достал платок, вытер щеку и, брезгливо морщась, бросил платок в угол. Подбежал запыхавшийся урядник, сказал растерянно:
— Кажись, без памяти он, Евграф Емельянович.
— Прогуляйте его, опомнится.
Матвея поволокли на конторский двор. Лютый мороз прохватывал до костей. Суханов скоро пришел в себя, застонал.
— Вставай, сволочь, вставай. Мы те развяжем язык, смутьян.
Когда Суханова снова ввели в контору, Сартаков не обратил на него внимания, продолжая разговор со своим секретарем. Опять мелькала плеть в руке урядника, опять бился на полу Суханов. В полночь он начал было говорить, но вдруг дико засмеялся, упал на пол и забился в припадке. После этой ночи никто больше не видел Матвея Суханова.
* * *Урядник торопился к бабке Феклисте. Осип Кондратьевич радовался: теперь-то ссыльный не увернется. Давно подбирался к Дунаеву, чуял — от него крамола пошла по Зареченску, но ловок ссыльный, ухватить его не просто. Чернышев остановился перед дверью избы, прислушался. Тишина. Заколотил сапогами в дверь. Никто не отозвался. Осип Кондратьевич рванул дверь, она легко поддалась, и это его озадачило. Он боязливо заглянул в темноту избы: а ну как ссыльный-то по башке чем-нибудь треснет…
— Пошли, — сказал казакам, столпившимся у двери, и ближнего подтолкнул через порог. — Чего робеешь? Иди, иди.
Выглядывая из-за спин казаков, крикнул:
— Есть кто живой?
Урядник чиркнул спичкой, зажег лампу, понес перед собой, заглядывая во все углы. Казаки шарили по избе, перетряхивали скудные пожитки Дунаева и Топоркова.
— Может, он в подполе хоронится? — сказал один из казаков, глядя на урядника.
— Слазай-ка туда.
Живо сдвинули доски, прикрывавшие квадратную дыру подпола, и грузный казак стал спускаться по шаткой лестнице. Осип Кондратьевич, став перед дырой на четвереньки, светил ему лампой. Казак задержался на последней ступеньке.
— Вроде бы и здесь никого. Картошка только в углу навалена да бочка стоит, с капустой, поди.
— Бери лампу да посмотри ладом, а картошку повороши.
Казак нехотя взял лампу, пошел, держа перед собой обнаженную шашку. Скоро голова его опять показалась в освещенном квадрате пола.
