Константин Воробьев - Вот пришел великан
Я молчал.
— Совершенно верно, — сказала она. — Но прежде чем приходить в издательство, позвоните мне завтра… скажем, ровно в час дня вот по этому телефону… Всего хорошего!
Я звонил из той своей будки у парапета моста. Я проторчал там минут пятнадцать, потом послонялся под каштаном, но было еще рано, и я никого не встретил, и во мне не было никакого страха. Ни перед кем.
На второй день была пятница — базарный день в нашем городе, и я с утра пошел на колхозный рынок и купил два пучка редиски, два больших свежих огурца и две пол-литровые кружки полуспелой вишни. Это из овощей и фруктов. А в магазине я купил халу, две банки сметаны и две шоколадные плитки „Аленка“. Дома у меня было еще тридцать четыре рубля. Они лежали в словаре Павленкова, и я сходил домой, взял пятерку и купил три бутылки тракии. Все это я разложил и расставил на откидной крышке секретера, и получился скромный светлый стол, и нельзя бьшо догадаться, что застлан он не скатертью, а обыкновенной новой простыней. Телефон-автомат помещался у нас в первом подъезде. Я нарочно спустился к нему задолго до условленного времени, — мне казалось, что там будет легче найти те два или три тихих, доверчивых слова, которые я мог бы сказать Ирене, чтоб пригласить ее к себе в гости. Такие слова в мире были, должны быть, но я их так и не нашел и возле телефона почувствовал что-то сродное стыду и страху за эту свою затею…
Ровно в час я опустил в щель автомата гривенник — так мне хотелось — и набрал номер ее телефона. Где-то на краю белого света рывком сняли трубку, и она сказала:
— Лозинская.
— Это я, — осторожно сказал я ей.
— Здесь никого нет, — сказала она, — но дело вот в чем: в воскресенье я уезжаю в Кисловодск, поэтому…
— Зачем? — спросил я.
— Что? — не поняла она.
— Зачем в Кисловодск? — сказал я.
— Ну в отпуск, боже мой… Алло!
Я отозвался. Она сказала, что ей надо передать мне рукопись, но не в издательстве, поэтому не мог бы я часов в пять подъехать, например, к тому месту на набережной, где мы когда-то встретились в дождь?
— Подъехать на „Росинанте“? — спросил я.
— Ну, наверно, — сказала она. Тогда я как о счастливой своей находке напомнил ей, что у меня нет водительских прав. Она помедлила и не совсем охотно сказала, что у нее с собой ее права. Я бы не мог в таком случае самостоятельно съехать хотя бы со двора? В рукописи много ее помарок и замечаний, и об этом следовало бы поговорить в машине, а не на улице.
— Конечно, — сказал я.
— Значит, условились. Ты что, неважно себя чувствуешь?
— Нет, очень хорошо, — сказал я и сообщил, что дома у меня есть свежие огурцы, редиска и вишни. Она серьезно заметила, что мне полезны сейчас витамины, и мы попрощались.
В пять часов я благополучно съехал со двора и остановился в конце своей Гагаринской улицы. Отсюда мне чуть-чуть виделась автобусная остановка, и каждую девочку-подростка, чинно выходившую из очередного автобуса, я принимал за Ирену, но она подошла к „Росинанту“ сзади — добиралась, оказывается, на такси. Я не вышел из машины, потому что не узнал ее, — у нее была новая, волнисто взбитая прическа, сильно изменившая форму лба и всего лица, и одета она была в не виданное еще мной платье. И прическа, и это сиренево-стальное клетчатое платье делали ее старше и строже, и я сразу вспомнил о Кисловодске, Волобуе и об их с совместной голубой „Волге“. Конечно, они поедут туда на машине, всей семьей. Тем более что у нее есть права…
— Ты неважно себя чувствуешь? — сказала она вместо „здравствуй“. Я забрал у нее папку со своей рукописью и освободил место за рулем. — Разве мы не здесь будем?
— Я думал, что ты сама не хочешь, — сказал я.
— Какой он маленький, бедненький, — ласково, как на ребенка, сказала она о „Росинанте“ и погладила руль. Узкие выпуклые ногти на ее пальцах розовели лаком, — полностью собралась в Кисловодск, и я сказал:
— Да. Это, конечно, не „Волга“.
Она коротко, вприщур взглянула на меня и включила зажигание. „Росинант“ с подскоком сорвался с места. Вела она трудно. Ее чрезмерная пристальность и напряженность давили на меня, как ноша, и перед светофорами я тоже жал на воображаемый тормоз и переключал скорости. За городом ей немного полегчало.
— Ты и свою „Волгу“ так водишь? — спросил я.
— Как?
Голос ее прозвучал жестко и упрямо.
— Старательно. Как и твой муж, — сказал я.
— Ну еще бы!.. Какие дополнительные будут вопросы?
— Больше ничего, — ответил я.
— Весьма признательна, — по слогам сказала она и в нарушение всех правил, не сбавляя скорость и не заглянув в зеркало, пересекла шоссе, — там, слева от нас, в сизом овсяном поле пробивался первый встреченный нами проселок, заросший ромашками и синелью. Тут, по цветам, она ехала тихо и неощутимо и за пригорком, скрывшим от нас шоссе, заглушила мотор. Тогда у нас выдалось несколько летучих секунд совершенно свободного и какого-то грозного времени, заполненного нашим обоюдным ожиданием чего-то громадного, опасного и неотвратимого, и когда ничего не случилось и мы молча и настороженно остались сидеть поодаль друг от друга, Ирена усталым и доверчивым движением взяла у меня рукопись.
— Так вот, вернемся к нашим баранам, — сказала она. — Помнишь, товарищ Кержун, какой сентенцией заканчивается у тебя повесть?
— Да, — сказал я. — „Окруженная грозовыми тучами, огромная и темная, неслась в мировом пространстве Земля“.
— Верно. Но это не годится, — сожалеюще сказала она, и я подумал, что мог бы теперь поцеловать ее. — Ты ведь сам редактор и обязан понимать, почему это не годится.
— Не понимаю, — сказал я.
— Фраза очень уязвима. Что значит „огромная и темная“? Земля наша не вся темная. На ней есть и вечно светлое пятно, различимое с любого расстояния, — одна шестая ее часть, понимаешь?
— Ты это насчет „темной“ серьезно? — спросил я.
— Вполне, — сказала она. — Я хочу, чтобы повесть твою напечатали. Очень хочу. И все мои правки преследуют эту цель, как говорит твой друг Владыкин. Между прочим, его вопросительные и восклицательные знаки, что он наставил на полях страниц, были мне очень полезны: он дотошный и осторожный редактор… Ну, пойдем дальше.
— Не нужно, пусть все остается так, как ты исправила, — сказал я и хотел взять у нее „Альбатросов“. Она отшатнулась от моей руки за руль и оттуда подала мне рукопись растерянно и повинно. — Что ты делала вчера вечером, когда я позвонил? — спросил я.
— Я была на кухне, — сказала она.
— Котлеты жарила? Две маленьких и одну большую, да? Ты была в том своем черном платье, правда?
Она суеверно посмотрела на меня.
— Не надо, Антон… Дай мне спокойно уехать. Как же ты не понимаешь!
— Я нарву тебе цветов, ладно? — попросил я.
— Нет-нет, я не смогу… Мне придется их выбросить… Поедем скорей домой. К себе, — поправилась она. Ей не удалось самостоятельно развернуться на узком проселке, и мы поменялись местами. На шоссе, при виде встречных голубых „Волг“, она медленно и натяжно вжималась в сиденье и склоняла голову к дверце, чтобы быть подальше от меня. Я ехал как по краю пропасти, и руль почему-то давил мне на мышцы так, будто я нес машину на себе.
— Он что, всякий раз разыскивает тебя после пяти часов? — спросил я и, вспомнив волобуевский затылок, выругался отвратительно, как пьяный портовик. Ирена зажмурилась и приказала остановиться. Я подрулил к кювету, и она спустилась прямо в него и пошла там по запыленной траве в город — маленькая, жалкая, прибито перекосив плечи. У меня тогда разломно заболел затылок, поэтому, может, я и окликнул ее таким непутевым, испугавшим меня самого голосом. Она обернулась и побежала назад, ко мне.
— Что случилось?
— Когда ты вернешься? — спросил я.
— Господи! Это же не я еду… Ну через двадцать четыре дня, двадцатого. Не выходи, не выходи! Подожди тут, пока я сяду в автобус…
На нашем проселке, куда я возвратился немного погодя, плавал теплый сладкий дух травы, смятой шинами „Росинанта“, гудуче сновали шмели, и в поле радостно били и били перепела, будто мир только что сотворился несколько мгновений тому назад.
Вернулся я в полночь. Дом воспаленно светился всеми окнами, кроме моего, — во дворе, за столом козлятников, тесно сидели несколько мужчин в брезентовых спецовках штукатуров и не очень весело пели „Шумел камыш“ на мотив „Когда б имел златые горы“. От этой их мужской заброшенной спаянности и пьяно взыскующих голосов на меня нахлынуло горькое чувство бездомности и одиночества, и я поднялся к себе с мыслью, что мне тоже надо напиться. Одному. Мой стол белел в полутьме как саркофаг, — низко свисал край простыни с крышки секретера, и я решил не включать свет, чтобы не лишаться сумрачной жалости к себе и к тем, что пели во дворе.
Я ничего не тронул на тарелке Ирены, — туда я еще утром положил самую крупную и твердую редиску, самые спелые вишни и лучший огурец.
