Алексей Кожевников - Том 2. Брат океана. Живая вода
Доможаков все время помнил о конном заводе, но, занятый организацией сева в отдаленном районе, долго не мог попасть в город и только минувшей ночью позвонил Рубцевичу:
— Как работает Лутонин?
— Можете забирать обратно. Я уволил его.
— Почему?
— Переломал у меня все планы, всю посевную.
— Зайдите, объясните подробней.
Всю ночь Доможаков просидел над новыми планами и проектами конного завода, над чертежами будущих оросительных каналов и лесных полос. Прочитав последнюю страницу, он тут же позвонил на конный и попросил к телефону парторга. Но Домна Борисовна уже выехала в обком.
— Тогда — Лутонина.
Орешков сказал, что Степан Прокофьевич на постройке, вызов займет не меньше часа.
— Все-таки строите, — заметил Доможаков. Он спросил, когда выехала Домна Борисовна, сколько времени займет у нее дорога, поблагодарил Орешкова за справку, сказал, что вызывать Лутонина не надо, и повесил трубку.
У Орешкова осталось тяжелое недоумение от разговора. По краткому, несколько удивленному замечанию: «Все-таки строите», — было невозможно понять, одобряет или осуждает их Доможаков.
…Опять зазвонил телефон.
— Сеете? — послышался голос Рубцевича.
— Строим.
В ухо Павла Мироныча долго колотились угрозы: «Запрещаю! Сниму! Отдам под суд!» — перемешанные с треском, визгом, шипом и кваканьем телефонного аппарата-заики, будто старались перешуметь один другого лягушка, дергач и примус.
Орешков молча слушал и обдумывал, как отозваться. За ним была слава чудака, он решил воспользоваться ею и, когда Рубцевич выдохся, сказал, извиняясь:
— Ничего не понял. Повторите. Я ведь глуповат малость.
— Глуховат или глуповат?
— И то и то.
Рубцевич в бешенстве бросил трубку: весь его залп пролетел мимо.
…Постучали в дверь.
«Ну, еще… Подбрасывают угольков, не скупятся», — подумал Орешков, елозя в кресле, точно и впрямь оно было горячим.
Вошел Ионыч, сделал глубокий, поясной поклон, торжественно положил на стол четвертушку бумаги и сказал:
— Павел Мироныч, будь другом, отпусти меня на покой.
— Что так?
— Не в мои годы цыганить. Теперь и цыганы на одном месте сидят.
— Тебя никто не понуждает цыганить. Сиди.
— Как не понуждают… О прошлый год в какой губернии зимовали? В чужой.
— Ты не зимовал ведь.
— Нынче, сказывают, всех погонят за Енисей.
— Кто сказывает?
— Да с кем ни поговори. Сама Домна Борисовна толковала вчера на собрании.
— Э-э… Ты не понял. Будь покоен: ни в какую чужую губернию не поедешь. — Орешков заговорил об оросительных каналах, поливных посевах, покосах.
— Вот-вот, слышал, — вторил Ионыч, потом сделал шаг ближе и сообщил таинственно: — За это и погонят всех: кого на Енисей, кого совсем по шапке, на божью волю.
— Чушь! — вскипел Орешков. — Кто разводит это?
— Сам вижу, куда клонится дело. Степан-то Прокофьевич слетел.
Орешков усадил Ионыча рядом с собой. Пошел долгий, трудный разговор. В голове старика разрослась такая «дебря», такая смесь правды и выдумки, что никак не разделишь их, выбрасывай хоть подряд.
Ионыч порой соглашался:
— Вот оно как, — но намерения уйти на покой все-таки не оставил: — Надежней будет, без промашки. Это уже не работа, когда нет спокойствия. И довольно мне надсаждаться, я давно пензион получаю.
День ушел. В поселке зашумели машины, телеги, развозившие строителей по домам. Вот на той же колымажке подъехал Лутонин.
Нина Григорьевна выбежала на улицу. Она встречала его так, будто он уезжал навсегда и вернулся только благодаря редкой удаче. И в самом деле было почти так.
Двадцать лет Лутонины прожили вместе. За это время случались у них размолвки, не раз Степан Прокофьевич уезжал в дальние командировки, четыре года пробыл на фронте. И никогда любовь и дружба между ними не подвергались такой опасности, как вчера. Но гроза прошла мимо. И к ним будто вернулись те незабываемые дни, когда венчал их вольный тополь детства.
…Явился Орешков с докладом: он считал директором по-прежнему Степана Прокофьевича, а себя «громоотводом». Показал заявления, передал разговоры.
Пошли в столовую ужинать. Хотя Нина Григорьевна, вернувшись из детского сада, тотчас начала водворять собранное и сдернутое накануне на прежние места, но привести квартиру в полный порядок все-таки не успела.
— Затеяла переторжку, — сказал Степан Прокофьевич в объяснение Орешкову, почему в комнатах разгром.
— Говори правду: собиралась уезжать, — поправила его Нина Григорьевна, мстя себе за это намерение: даже у зубоскала Хихибалки нашлось достаточно ума правильно понять Степана Прокофьевича и бережно отнестись к нему, а вот она чуть было не оставила его — друга, мужа — одного переживать этот трудный момент.
Затем перевела разговор на то, почему так сильно привлекает людей Хакассия. Вот Павел Мироныч живет пятнадцать лет и не собирается уезжать; кажется, навсегда осела Домна Борисовна; не желает расставаться и Степан Прокофьевич.
— Не все оседают, далеко не все. Здесь большая текучка, — заметил Орешков. — Меня кони схватили за сердце.
— Значит, вам безразлично, где ни жить, лишь бы были кони? — спросила Нина Григорьевна. — Здесь вы случайно?
— Да нет, и место нравится, но тем же: очень уж конное, — Орешков сделал. рукой волнистое движение. — Холмы, низинки, курганы. На равнине, на столешнице конь совсем не тот — и развивается хуже, и нет той картинности, как здесь: на холм, с холма — не бежит, а ныряет и всплывает, летит. А что вас?
— В том и дело, оттого и спрашиваю, что не понимаю, не вижу здешних красот.
— А вас? — Орешков кивнул Степану Прокофьевичу.
— Тоска. Не моя, а степная тоска. Я вижу ее, как у человека. Ждет степь, давно ждет работников. Это меня прежде всего захватило. Потом досада: столько земли лежмя лежит, холостеет без колоска, без кустика и не год, не два, а тысячи лет. Потом закипело во мне: перевернуть бы ее поглубже, трактором, засеять, засадить, заполнить скотом. Довольно грустить вдовушкой. Цвети, красуйся!
Разговор оборвался. Все глубоко задумались. После ужина Орешков заторопился в конюшни. С отъездом Домны Борисовны они целиком легли на его плечи.
Лутонины, провожая, вышли с ним на крылечко и остановились, оглядывая поселок, котловины, холмы небо. На строительной площадке снова горели костры с низеньким пламенем и большими дымными хвостами. При свете костров молодежь продолжала копать землю. В распадках среди далеких холмов синий вечерний мрак казался бездонными озерами.
«Да-а… стукнуло меня здесь по сердцу, — мысленно продолжал Степан Прокофьевич прерванный разговор за ужином. — Все стало по-другому: земля будто шире, небо выше».
— Дети, дети, становитесь быстрей! С собой ничего не надо, — уже раз третий повторяла Нина Григорьевна.
Но ребятишки продолжали толпиться и осаждать ее расспросами:
— Тетя Нина, мы куда?
— Что будем делать?
— Кто пойдет впереди?
— Можно взять мяч?
— А танк?
— А пароход?
— С собой ничего, я уже взяла что нужно. Сегодня мы будем искать парк.
Ребятишки пытались заглядывать в корзинку, в которой, уходя играть на волю, носили игрушки; теперь в ней лежали какие-то колышки, заостренные с одного конца.
И опять вопросы:
— Что это? Будем играть ими?
Трудное дело построения шестилетних все-таки было закончено, и вереница детских пар двинулась на луговину, где был когда-то парк. Там, в разных местах, Нина Григорьевна вбила загодя с десяток таких же аккуратных белых колышков, какие лежали у нее в корзинке. Теперь, подведя ребятишек к одному из них, она спросила:
— Дети, вы видали березу?
— Знаем! — зашумели в один голос.
Но из дальнейшего разговора выяснилось, что многие знали только березовые дрова, а живого дерева, леса не видывали.
— Вот смотрите, — Нина Григорьевна показала на отмеченную колышком маленькую, едва возвышавшуюся над травой березку.
Ее долго разглядывали, крепко запомнили, что листья у нее сердечком и по краям у них зазубринки. Потом перешли к другому колышку, где рос кленик, и тоже запомнили, что листья у него, как гусиные лапки. Затем посмотрели тополь.
— А теперь поищем другие. Здесь много березок, тополей, клеников, — сказала Нина Григорьевна и направила ребятишек вдоль бывших когда-то аллей.
Скоро послышались радостные выкрики:
— Тетя Нина, я нашел тополь.
— А я березку.
— И я…
Сначала дети принимали за деревца сходные с ними травы, но постепенно ошибок становилось все меньше и меньше. Близ каждого деревца Нина Григорьевна вбивала колышек.
Толпившиеся у колодца водоноски и другие люди, которые в ту пору проходили мимо парка, заинтересовались:
