Михаил Шолохов - Тихий Дон. Том 1
– Я и сам не возьмусь! На черта вы мне понадобились! – сунул руки в глубокие карманы шаровар; ссутулясь, журавлиным шагом потянул домой.
А вслед ему:
– Но-но! Не дюже!..
– Поганка вонючая! Руль свой горбатый задрал!
– Ого-го!
– Вот как турецкие кровя им распоряжаются!
– Не смолчит, небось! Офицерам на позициях не молчал. А то, чтоб тут…
– Вернись!..
– Га-га-га-га!..
– Узы его! Га! Тю! Ул-лю-лю-лю!..
– Да чего вы зад перед ним заносите? Своим судом его!
Поуспокоились не сразу. Кто-то кого-то в пылу споров толкнул, у кого-то кровь из носа вышибли, кто-то из молодых неожиданно разбогател шишкой под глазом. После всеобщего замирения приступили к выборам отрядного. Провели Петра Мелехова – и он аж поалел от гордости. Но тут-то и напоролся сотник, как ретивый конь на чересчур высокий барьер, на непредвиденное препятствие: дошла очередь записываться в охотники, а охотников-то и не оказалось. Фронтовики, сдержанно относившиеся ко всему происходившему, мялись, не хотели записываться, отшучивались:
– Ты чего ж, Аникей, не пишешься?
И Аникушка бормотал:
– Молодой я ишо… Вусов вон нету…
– Ты шутки не шути! Ты что – на смех нас подымаешь? – вопил у него под ухом старик Кашулин.
Аникей отмахивался, словно от комариного брунжанья:
– Своего Андрюшку поди запиши.
– Записал!
– Прохор Зыков! – выкрикивали у стола.
– Я!
– Записывать?
– Не знаю…
– Записали!
Митька Коршунов с серьезным лицом подошел к столу, отрывисто приказал:
– Пиши меня.
– Ну, ишо кто поимеет охоту?.. Бодовсков Федот… ты?
– Грызь у меня, господа старики!.. – невнятно шептал Федот, скромно потупив раскосые, калмыцкие глаза.
Фронтовики открыто гоготали, брались за бока, щедрые на шутку отмачивали:
– Бабу свою возьми… на случай вылезет грызь – вправит.
– Ах-ха-ха-ха!.. – покатывались позади, кашляя и блестя зубами и маслеными от смеха глазами.
А с другого конца синичкой перелетела новая шутка:
– Мы тебя в кашевары! Сделаешь борщ поганый – до тех пор будем в тебя лить, покеда с другого конца грызь вылезет.
– Резко не побегешь – самое с такими отступать.
Старики негодовали, ругались:
– Будя! Будя! Ишь какая им веселость!
– Нашли время дурь вылаживать!
– Совестно, ребяты! – резонил один. – А бог! То-то! Бог – он не спустит. Там помирают люди, а вы… а бог?
– Томилин Иван. – Сотник, поворачиваясь, огляделся.
– Я артиллерист, – отозвался Томилин.
– Записываешься? Нам и артиллеристы нужны.
– Пиши… э-эх!
Захар Королев, Аникушка, с ними еще несколько человек подняли батарейца на смех:
– Мы тебе из вербы пушку выдолбим!
– Тыквами будешь заряжать, картошка замест картечи!
С шутками и смехом записалось шестьдесят казаков. Последним объявился Христоня. Он подошел к столу, сказал с расстановочкой:
– Намулюй, стал быть, меня. Только наперед говорю, что драться не буду.
– Зачем же тогда записываться? – раздраженно спросил сотник.
– Погляжу, господин офицер. Поглядеть хочу.
– Пишите его. – Сотник пожал плечами.
С майдана расходились чуть ли не в полдень. Решено было на другой же день отправляться на поддержку мигулинцев.
Наутро на площади из шестидесяти добровольцев собралось только около сорока. Петро, щеголевато одетый в шинель и высокие сапоги, оглядел казаков. На многих синели заново нашитые погоны с номерами прежних полков, иные красовались без погонов. Седла пухли походными вьюками, в тороках и сумах – харчи, бельишко, запасенные с фронта патроны. Винтовки – не у всех, холодное оружие – у большинства.
На площади собрались провожать служивых бабы, девки, детишки, старики.
Петро, гарцуя на отстоявшемся коне, построил свою полусотню, оглядел разномастных лошадей, всадников, одетых кто в шинели, кто в мундиры, кто в брезентовые дождевые плащи, скомандовал трогаться. Отрядик шагом поднялся на гору, казаки хмуро оглядывались на хутор, в заднем ряду кто-то выстрелил. На бугре Петро надел перчатки, расправил пшеничные усы и, поворачивая коня так, что он, часто переступая, пошел боком, крикнул, улыбаясь, придерживая левой рукой фуражку:
– Со-о-тня, слушай мою команду!.. Рысью марш!..
Казаки, стоя на стременах, махнули плетьми, зарысили. Ветер бил в лица, трепал конские хвосты и гривы, сулил дождик. Начались разговоры, шутки.
Под Христоней споткнулся вороной трехвершковый конь. Хозяин огрел его плетюганом, выругался: конь, сколесив шею, перебил на намет, вышел из ряда.
Веселое настроение не покидало казаков до самой станицы Каргинской. Шли с полным убеждением, что никакой войны не будет, что мигулинское дело – случайный налет большевиков на казачью территорию.
XXIV
В Каргинскую приехали перед вечером. В станице уже не было фронтовиков – ушли на Мигулинскую. Петро, спешив свой отряд на площади, возле магазина купца Левочкина, пошел к станичному атаману на квартиру. Его встретил рослый, могучего сложения смуглолицый офицер. Одет он был в длинную просторную рубаху, без погонов, подпоясанную кавказским ремешком, казачьи шаровары с лампасами, заправленные в белые шерстяные чулки. В углу тонких губ висела трубка. Коричневые, с искрой глаза глядели вывихнуто, исподлобно. Он стоял на крыльце, покуривая, глядя на подходившего Петра.
Вся массивная фигура его, выпуклые чугунно крепкие валы мышц под рубашкой на груди и руках изобличали в нем присутствие недюжинной силы.
– Вы – станичный атаман?
Офицер выдохнул из-под никлых усов ворох дыма, пробаритонил:
– Да, я станичный атаман. С кем имею честь говорить?
Петро назвался. Пожимая его руку, атаман чуть наклонил голову:
– Лиховидов Федор Дмитриевич.
Федор Лиховидов, казак хутора Гусыно-Лиховидовского, был человеком далеко не заурядным. Он учился в юнкерском, по окончании его надолго исчез. Через несколько лет внезапно появился в хуторе, с разрешения высших властей начал вербовать добровольцев из отслуживших действительную казаков. В районе теперешней Каргинской станицы набрал сотню отчаянных сорвиголов, увел за собой в Персию. Со своим отрядом пробыл там год, составляя личную охрану шаха. В дни персидской революции, спасаясь с шахом, бежал, растерял отряд и так же внезапно появился в Каргине; привел с собой часть казаков, трех чистокровных арабских, с конюшни шаха, скакунов, привез богатую добычу: дорогие ковры, редчайшие украшения, шелка самых пышных цветов. Он прогулял месяц, вытряс из карманов шаровар немало золотых персидских монет, скакал по хуторам на снежно-белом, красивейшем, тонконогом коне, по-лебединому носившем голову, въезжал на нем по порожкам магазина Левочкина, покупал что-нибудь, расплачивался, не слезая с седла, и выезжал в сквозную дверь. Исчез Федор Лиховидов так же неожиданно, как и приехал. Вместе с ним скрылся его неразлучный спутник – вестовой, гусыновский казак, плясун Пантелюшка; исчезли и лошади, и все, что вывезено было из Персии.
Полгода спустя объявился Лиховидов в Албании. Оттуда, из Дураццо, приходили в Каргин на имя знакомых его почтовые карточки с голубыми нагорными видами Албании, со старинными штемпелями. Потом переехал он в Италию, изъездил Балканы, был в Румынии, на западе Европы, перенесло его чуть ли не в Испанию. Дымкой таинственности покрывалось имя Федора Дмитриевича. Самые различные толки и предположения ходили о нем по хуторам. Знали лишь одно – что был он близок к монархическим кругам, водил знакомство в Питере с большими сановниками, был в Союзе русского народа [58] на видном счету, но о том, какие миссии выполнял он за границей, никто ничего не знал.
Уже вернувшись из-за границы, Федор Лиховидов укоренился в Пензе, при тамошнем генерал-губернаторе. В Каргине знакомые видели его фотографию и после долго покачивали головами, растерянно чмокали языками: «Ну и ну!..», «В гору лезет Федор Дмитриевич!», «С какими людьми дело водит, а?» А на фотографии Федор Дмитриевич, с улыбкой на своем горбоносом смуглом лице серба, под ручку поддерживает губернаторшу, усаживающуюся в ландо. Сам губернатор ему ласково, как родному, улыбается, широкоспинный кучер в вытянутых руках еле удерживает вожжи, лошади вот-вот готовы рвануть и нести, закусив удила. Одна рука Федора Дмитриевича галантно тянется к косматой папахе, другая, как чашу, держит губернаторшин локоток.
После нескольких лет исчезновения, уже в конце 1917 года, всплыл Федор Лиховидов в Каргине, обосновался там – как будто бы надолго. Привез с собой жену, не то украинку, не то польку, и ребенка; поселился на площади в небольшом, о четырех комнатах домике, зиму прожил, вынашивая какие-то неведомые планы. Всю зиму (а зима была крепка не по-донскому!) стояли у него настежь открытыми окна – закалял себя и семью, вызывая изумление у казаков.
Весною 1918 года, после дела под Сетраковом, его выбрали в атаманы. Вот тут-то и развернулись во всю ширь необъятные способности Федора Лиховидова. В столь жесткие руки попала станица, что неделю спустя даже старики головами покачивали. Так вышколил он казаков, что на станичном сходе после речи его (говорил Лиховидов ладно; не только силой, но и умом не обнесла его природа) ревут старики, как табун сплошь из бугаев: «В добрый час, ваше благородие! Покорнейше просим!», «Верна!»
