Александр Русов - В парализованном свете. 1979—1984 (Романы. Повесть)
И вот что еще характерно, приятель. Вот что типично. Тех денег, что ты накопил за полугодие, отказавшись от трат на школьное высококалорийное питание, плюс десять — двадцать рублей, полученных от Мамы, хватило не только на цветущий тяжелыми белыми гроздьями куст из семейства маслиновых с его гарантированной доставкой по адресу: улица Горького, дом 3, комната 37, Красавице Индире Индировой Великолепной, — но и на тот придуманный тобой в качестве уловки подарок, который, правда, оказался не совсем обыкновенным, то есть даже совсем необыкновенным, хочу я сказать…
Ты как бы стеснялся его покупать и весь залился краской, когда, выгребая последнюю мелочь из кармана, взял у кассирши чек, хотя это были ведь не табачные и не винно-водочные изделия, тем более не изделия подмосковного Баковского завода высококачественных резиновых изделий. К тому же откуда кассирше было знать, что именно ты покупаешь и для кого. Может, ты покупал это для своей Мамы? Но на воре шапка горит, Телелюев, и сам ты прекрасно знал, что ни за что на свете не подарил бы Маме т а к о е. Со стыда бы сгорел. Просто в голову бы не пришло. С другой стороны, этот как бы совсем обыкновенный подарок Индире тоже ведь должен был как-то отвечать и соответствовать…
Соответствовать чему?
Ей.
Во всяком случае, он никак не соответствовал ни подарку мальчика, ни подарку шестнадцатилетней девушке из того же девятого класса.
Но зато вполне подходил Даме С Зонтиком или Даме В Перчатках, которую сквозь туман десятилетий углядела в Индире твоя резкая в суждениях, часто несправедливая, взбалмошная Мама!
Вот что это было. Большая серебристо-грифельного цвета коробка с узором в виде перепутанных черных прожилок, с вычурно закругленными углами в стиле рококо, и в ней, в этой полупристойной пузатенькой коробке, находились всякие прелестные женские штучки для холи кожи, волос, ногтей и прочего, так сказать, о д у л я н с и о н а на дому, утопавшие в пышном чернильного цвета шелку.
Кстати, как правильно пишется это любимое Индириным отцом и частенько употребляемое им в насмешку над женщинами дома словечко?
Честно говоря, не знаю. В Бабушкиных диктантах оно не встречалось.
Просто удивительно, как это твой уже тогда не безупречный вкус вдруг обнаружил соответствие…
Может, я что-то предвидел, предчувствовал?
Какая прозорливость! Какая душевная глухота, товарищ Телелюев, хочу я сказать! Вам потребовались годы на то, в чем любой другой разобрался бы с одного взгляда.
Но прими во внимание отсутствие жизненного опыта. И куст белой сирени. И храм, строительство которого было уже завершено.
Уж не сам ли ты обрек ее на эту роль?
На какую еще роль?
Согласись, нет более жалкой участи, чем участь поверженного божества.
Я тут при чем?
Кто-то ведь должен ответить.
За преклонение перед тем, чего на самом деле не было?
Отвечайте, Телелюев! Встаньте!! Шляпка с ручкой, Телелюев!!! Садитесь. Два.
…Короче, придя к Индире домой, ты попытался как можно непринужденнее вручить ей эту коробку, аккуратно завернутую и перевязанную сверху скрученной бумажной веревкой, а внутри — шелковой розовой ленточкой, точно какой-нибудь купеческий торт. Между тем глаз твой не без удовольствия отметил, что пункт «в» выполнен, сирень доставлена, но не сделал ли ты какой промашки в части решающего пункта «б»?
Лицо Индиры хранило холодное, отчужденное выражение. Ни радости на нем не было, ни удивления. Ты подумал: поняла ли она, что эта сирень от тебя?
Небось сам и проболтался?
Возможно.
Конечно, Телелюев, с тебя станет… Только как же ты не почувствовал, что твои подарки обременяли Индиру, поглощенную совсем другим: выяснением затянувшихся и никак, видимо, не проясняемых отношений с братом Дылды? И все твои щенячьи выпендрежи были ей, взрослой девушке, ни к чему. Развязав сначала веревку, потом ленточку, она заглянула в коробку и в результате отказалась ее принять. Снова завернула твой подарок в бумагу, сдержанно поблагодарила: нет, Телелюев, спасибо, это уж слишком…
И все-таки почему-то эта коробка осталась у нее?
Может, потом ты снова ее ей дарил?
Не помню.
Вспомни-ка, Телелюев. Ты ведь с первых своих полусамостоятельных даже шагов любил приносить жертвы богам, делать подарки любимым, великим, замечательным людям. Постепенно это стало как бы неотъемлемой твоей чертой, насущной жизненной потребностью.
Тогда это было потребностью многих.
Мы говорим сейчас о тебе. Нельзя же все-таки так поспешно выбирать богов и богинь!
Если бы мы их всегда выбирали…
Когда ты учился во втором классе, в самом начале зимы 1949 года, если не ошибаюсь, вы готовили поздравление Главному Учителю в связи с его юбилеем.
Мы ведь уже касались этого факта.
По совету Бабушки, имевшей в подобных делах большой опыт, ты предложил своим однокашникам, вернее, своей учительнице купить альбом, художественно украсить его открытками с видами Москвы и вырезками из журналов, касающихся наших всеобщих достижений, а на первой странице, на первом жестком листе из серого картона, написать слова любви и благодарности за все — Бабушка помогла составить кристалльно ясный, простой текст, столь соответствовавший знаменательной дате и лапидарному стилю письма самого Учителя. Поскольку тебе, как инициатору этого начинания, было поручено красиво, то есть в меру, разумеется, твоих каллиграфических способностей, которые, впрочем, немногим превосходили аналогичные способности Лапы, Тункана и Бубнилы Кособоки, переписать слова приветствия с черновика на чистовик, ты, не имея привычки откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня, взялся за перо № 86, но дело это оказалось совсем не простым. Едва только, высунув язык от старания, ты стал с должным нажимом прилежно выводить первые слова: «Дорогой Главный Учитель!» — твоя рука, еще не исписавшая к тому времени восьми ученических тетрадей под Бабушкину диктовку, вдруг почему-то начала дрожать, буквы, как пьяные, побежали в разные стороны, и титул дорогого, купленного в складчину альбома был безнадежно испорчен. Ты, помнится, страшно расстроился, растерялся, но изобретательная и рукодельная Бабушка сразу нашла выход: ты напишешь приветствие на отдельном листе, как самостоятельную работу или контрольную, а потом его можно будет наклеить на первый испорченный лист картона и обвести по линейке цветным карандашом — так что получится даже еще красивее. Воодушевленный, ты попросил Бабушку разлиновать страницу белой бумаги, чтобы потом стереть легкие карандашные линии ластиком. Но, в силу неведомых причин, на том же самом месте, то есть на слове «Учитель», твоя рука опять задрожала, и пришлось начинать все сначала. Так продолжалось несколько вечеров кряду: тебе не удавалось добраться даже до первого восклицательного знака. Тебя уже мутило, тошнило от напряжения, ты чуть рассудком не тронулся, однако по-прежнему ничего не мог поделать со своей дрожащей, ходящей ходуном непослушной рукой. Конечно, эти несколько строк могли за тебя написать Мама или Бабушка, но тут важен был именно твой детский почерк, выявление твоих высоких ученических чувств, твоей неподдельной, неповторимой любви рядового школьника. Что это было? Почему не дрожала рука, когда ты поздравлял с днем рождения Бабушку, Маму, Дядю Рому, Папу? Неужели ты любил их меньше?
До сих пор ни ты, ни я не можем однозначно ответить иа этот вопрос, постичь феномен того неудержимого трепета и как естественного его продолжения — неумолимого д р о ж а н и я р у к и. Видно, уж так мы устроены. Если бог найден, объявлен, учрежден, мы трепещем, стонем под его гнетом, дрожим от обожания, а если бога нет или он упразднен — достаем его хоть из-под земли. Без бога не до порога. Без него мы не желаем, не научились жить. И если уж дышать совсем становится нечем, жадно ловим ртом воздух, припадаем к любой форточке, любому источнику, хватаемся за первое, что подвернется. Мы готовы объявить кумиром любого сухорукого коротышку, а Красавицей богиней — даже Уродину с перевязанным ухом, если только она случайно оказалась рядом, встретилась на пути, когда на дворе зима 1956-го, преддверие весны, а Бубнила Кособока уже принес в класс книжку полузапрещенного поэта, стихи которого мы так ловко приноровились читать через расширенную перочинным ножиком щель парты. Ведь перья № 86 не нужно чинить, и другое достойное применение перочинному ножику в классе вряд ли можно теперь найти. Но вот бог или богиня, кумир или идол поспешно, под угрозой удушья, утверждены нами в самой высокой должности и как неизбежная необходимость признаны нашими ближними. Дело сделано, храм построен, освещен — и пройдут десятилетия, прежде чем восторжествует новый кумир, а прежний храм рухнет под силой собственной тяжести или будет разрушен, как Карфаген.
