Бела Иллеш - Избранное
— Не сердитесь, товарищ Иллеш, за нежданный визит. Понимаете… Пишу одну новеллу, и надо решить для себя вопрос, какое вино лучше — красное или белое «Цинандали». Зная, что венгры понимают толк в вине, и видя, что вы еще не спите, я решил спросить совета у вас. Мне это очень, очень важно.
Из корзин выплыли наружу консервы, колбасы, копчености, печенье и, наконец, апельсины; в довершение всего на мой письменный стол была водружена банка с икрой, масло, водка и вино. Давно я не видел такого изобилия!
— Штопор я захватил, а вот стаканы — за вами, товарищ Иллеш!
Стало совершенно ясно: Толстой знал, что я остался не у дел и живу сейчас, мягко выражаясь, более чем скромно. Прошел час в разговорах, и Толстой стал прощаться.
— По вопросу о «Цинандали» я зайду к вам в ближайшее время. Не думайте, что я забыл.
Еще раза три-четыре Толстой заходил ко мне подобным образом. Он кормил, поил меня, а остатков хватало еще на несколько дней. Потом времена переменились, жизнь снова улыбнулась мне, и Толстого, перестал занимать вопрос о вине «Цинандали». Он снова перешел к прежнему нашему шапочному знакомству: мы только раскланивались при встрече…
2В январе 1943 года Советская Армия освободила Харьков от немцев. Я служил в то время в политуправлении штаба Воронежского фронта. Как-то ночью получаю телеграмму из «Красной звезды». Просят срочно отправиться в деревню под Харьковом (название, к сожалению, я забыл) и написать очерк о том, что я там увижу. Заранее скажу, что хотя в деревне этой я тогда побывал, но очерк о ней не написал до сих пор и, пожалуй, не напишу ничего, кроме того, что вы сейчас услышите.
Я тронулся в путь с восходом солнца и ранним утром был уже на месте. Меня ожидала знакомая картина: дотла сгоревшие дома с торчащими печными трубами. Один лишь дом в этой деревне почему-то оказался в целости и сохранности. До войны здесь, вероятно, помещалась сельская школа или сельсовет. Толпа крестьянок стояла перед этим домом, люди стонали, рыдали, угрожали. Наши солдаты едва сдерживали их напор. Не успел я протиснуться сквозь толпу, как из дома вышел Алексей Толстой в сопровождении какого-то полковника. Надо было видеть Толстого: всегда высокий, с гордой осанкой, он стоял теперь согбенный предо мной. На лице его был написан ужас и замешательство. Я окликнул его, но он узнал меня тогда лишь, когда я назвал себя по имени. Посмотрев на меня долгим взглядом, он положил руку на мое плечо:
— Не заходите в этот ад! Бегите отсюда, бегите немедленно… Не заходите в дом, это нельзя смотреть, нельзя…
Я не буду описывать, что я увидел в этом ужасном доме, скажу только, что какой-то нацистский медик проводил в нем опыты над детьми… он выпускал из детей кровь до последней капли и тщательно записывал, сколько литров крови в годовалом, двухлетнем, пятилетием и шестилетием ребенке… В доме лежали детские трупы, и к голым ножкам каждого ребенка были привязаны этикетки, на которых были обозначены возраст маленьких мучеников и количество выпущенной из них крови. Пошатываясь, я вышел на улицу.
— Есть у нас водка, Митя? — спросил я шофера.
Водитель испугался то ли голоса моего, то ли взгляда.
Он уже разговаривал с женщинами. Он уже знал, что я видел.
Впервые в жизни и, надеюсь, в последний, я одним духом выпил пол-литра водки. Шофер помог мне сесть в машину и повез меня обратно в штаб.
Дороги не помню. В штабе у меня ничего не спросили. Еще много дней спустя со мной обращались как с тяжело больным человеком.
С Алексеем Толстым мне больше не довелось встретиться.
Перевод А. ГершковичаШашка дяди Матэ
Мой сын Володя, когда ему исполнилось восемь лет, жил под Москвой, в Голицыне, — там мы и справляли его день рождения. Человек двадцать ребят-гостей привез из Москвы грузовик сразу после обеда. Из взрослых в тот день приехал лишь один гость — Матэ Залка.
Он привез Володе в подарок небольшую шашку с медной рукоятью. Шашка была наподобие тех, которыми рубились красные казаки-кавалеристы, только размером поменьше. Володя был наверху блаженства от подарка дяди Матэ. Шашка, как и следовало ожидать, определила весь дальнейший ход праздника: через десять минут после приезда дяди Матэ во дворе уже началось сражение «красных» с «белыми». Не знаю, как уж получилось, но в один прекрасный момент превосходящие силы «белых» оттеснили «красных» в угол двора, к забору, где росла серебристая береза.
Мальчик Толя — из «красных» — так огорчился этим, что не удержался от слез. Матэ Залка, с улыбкой наблюдавший за ходом боя, покачал головой:
— Ай-яй-яй, Толя! И ты еще называешь себя красным солдатом?
— Да, вы не видите, что их больше!
— Вижу, ну и что из этого! Настоящий красноармеец в таких случаях не ревет, а сражается с удвоенной, утроенной силой. Я три года отслужил в Красной Армии в гражданскую войну, много всякого видел, но вот плачущего краснозвездного бойца не видел ни разу.
— Я только сейчас плачу, дядя Матэ. А когда вырасту большим и пойду в Красную Армию, буду хорошо драться.
— Нет, так не пойдет, Толя! Если хочешь быть хорошим солдатом, когда подрастешь, то надо уметь хорошо драться уже сейчас, когда ты еще маленький. Даже если на тебя нападет столько врагов, что ты и сосчитать их не сможешь.
— А я уже до ста двадцати умею считать!
— Мало. Даже если противника в десять и в сто раз больше, чем сто двадцать, все равно с ним надо уметь драться. А учиться этому надо сейчас.
Ребята перестали играть и окружили Матэ Залку.
— Расскажите, как вы воевали, дядя Матэ!
Матэ Залка не заставил себя долго упрашивать. Он сел на табуретку, посадил на колени моего сына, а остальные ребята прилегли вокруг на траве и приготовились слушать рассказ.
— Хотите верьте, ребятки, хотите нет, но я тоже был маленьким, — начал Матэ Залка. — Давно это было, но истинная правда. Было тогда мне столько, сколько сегодня Володе. Вспыхнула в ту пору война в Маньчжурии между японцами и русскими.
— Я знаю, где находится Маньчжурия, — вставил свое слово Толя. — На берегу Тихого океана.
— Правильно, — подтвердил Матэ Залка. — Я жил тогда в Венгрии, потому что я — венгр. Знаете, где находится Венгрия?
Разъяснение по этому вопросу дал мой сынишка.
— Верно, Володенька. Теперь остается только добавить, ребятки, что Маньчжурия очень далеко от Венгрии. Если отправиться на грузовике, ну, к примеру, на котором вы сюда приехали, то надо ехать днем и ночью без остановок целых три недели, а то и больше. И вот когда я узнал, что в Маньчжурии война, то решил туда пойти воевать. Купил на свои сбережения гусарскую саблю, такую, как я Володе сегодня привез, и с этой саблей, а также с тремя ломтями хлеба, намазанного сливочным маслом и завернутого в газетную бумагу, отправился в поход. Прошагал я целый день, пока меня не схватили жандармы и не отвели обратно в деревню, где жил мой отец. Не скрою, отец здорово отодрал меня по одному месту.
— Детей бить запрещается! — сказал Толя под одобрение присутствующих.
— Это верно, Толенька, бить детей запрещается, но я жил в такое время, когда слабых бить позволялось. Но сейчас я рассказываю про другое. Итак, родитель мой отлупил меня ремнем да в дополнение к тому заставил постоять на коленях на кукурузных зернах. Я стоял и приговаривал: «Все равно пойду в Маньчжурию воевать!»
Отец только смеялся.
Я же стиснул зубы, чтобы не расплакаться, и все твердил свое:
«Все равно пойду в Маньчжурию, все равно!»
И что бы вы думали — двенадцать лет спустя после этого случая я действительно очутился в Маньчжурии и воевал там на самой границе. А дело сложилось так, ребятки, — вы еще этого не учили, правда, но, может быть, слышали, — что восемнадцать лет тому назад, в тысяча девятьсот четырнадцатом году цари и помещики объявили мировую войну. Я служил тогда в венгерской армии рядовым солдатом, и погнали меня воевать против русских солдат. Попал я в плен и отправили меня в Сибирь, а потом на Дальний Восток, к границе с Маньчжурией. А когда русский народ прогнал своих господ, царя, помещиков и банкиров, словом, когда победила революция, — это вы уже точно знаете, — я тогда стал воевать против белых и против тех армий, которые англичане и американцы послали в помощь белым. И дрались тогда против белых плечом к плечу русские рабочие и русские крестьяне с венгерскими рабочими, немецкими, словацкими, словом, с рабочими и крестьянами многих-многих стран и народов. Вот и получилось, что когда господа гнали нас на войну, то рабочие разных стран убивали друг друга, а когда Ленин и его партия позвали нас на войну, тогда мы стали братьями и вместе сражались за свободу.
Тут Матэ Залка сделал паузу и засмеялся:
— Может, я зря это рассказываю, рано вам еще. Но то, что уже сейчас надо расти смелыми и стойкими, если вы мечтаете быть настоящими воинами в двадцать лет, это я вам совсем не зря говорю, ребятки.
