Евгений Войскунский - Море и берег
Ну и шагают немцы по Европе! Вернее — катят в танках. Когда только они успели сделать столько танков и самолетов, обучить столько людей? Что же это творится в Германии, как мог такой высококультурный народ пойти за Гитлером, за фашистами? Врываются на своих танках в одну страну за другой, почти всю Европу подмяли, подчинили, на колени поставили…
Я спросил того матроса с «Магнитогорска», как относятся немцы к советским морякам.
— Не знаю, как относятся, — сказал он, закуривая.
— Разве вы идете первый раз в Германию?
— Нет, и раньше ходили. Ну и что? Встанем в порту, а причал полиция оцепит, никого к судну не пускает.
— А грузчики?
— Грузчики, конечно, работают. Только помалкивают. Не велено им, выходит, с нами общаться.
— А вам с ними?
Матрос пожал плечом и не ответил. Тоже, дескать, привязался любопытный солдат…
В газетах — коротенькие сводки о морской войне в Атлантике, о налетах германской авиации на Англию, английской — на Германию. Затишье…
А может, война идет на убыль? Может, англичане пойдут на мир с Гитлером? Прилетел же зачем-то в Англию Гесс…
Ну, так или иначе, ТАСС заявил ясно: слухи о намерении Германии порвать пакт и предпринять нападение на СССР лишены всякой почвы…
Скоро мы закончим работу на Ханко и переедем в Эстонию. Скорей бы! Мишка Беляев, побывавший, как и все старослужащие батальона, в Эстонии, рассказывал о ней с восторгом: какой красивый город Таллин, а какое там пиво, какие девушки, и все, между прочим, в шелковых чулках ходят!..
Новые места, новые впечатления ожидали нас. А там незаметно пролетит еще год, и я вернусь в Ленинград, к учебе. Жизнь разворачивалась просто и ясно.
И все же… Нет, отнюдь не все было просто и ясно. Почему вдруг в гарнизоне объявлена повышенная боевая готовность? И что за окаянная спешка у нас — вкалываем теперь в карьере и на трассе с раннего утра до позднего вечера, с одним только часовым перерывом на обед. И почему в последние дни тянутся и тянутся мимо нас по дороге к границе грузовики с боеприпасами?
* * *В ночь на 22 июня роту подняли по тревоге. Мы расхватали винтовки, разошлись поотделенно вдоль берега — от нашего мыса до соседнего — и залегли в кустах. Превозмогая сон и усталость, поеживаясь от сырости, мы таращили глаза в белую ночь, в затянутую дымкой гладь залива с еле угадываемыми островками, в тревожную неизвестность. Тишина стояла над Ханко. Только где-то вдали рокотали моторы.
— Долго еще лежать будем? — ворчал рядом Щерба. — В воскресенье и то поспать не дают, ученья устраивают…
И лишь в середине дня мы узнали, что это не учебная тревога, а война.
Были ли к ней готовы мы, рядовые 21 овждб? И да, и нет. С самого детства все мы, не только городские, но и парни из глухих деревень (а таких в батальоне было много), твердо знали, кто наш главный враг. С именем Гитлера, с отвратительным словом «фашист» прочно связывались избиения инакомыслящих, националистический угар, костры из книг. Фашисты растерзали Испанскую республику. Одним из главных пунктов программы Гитлера было сокрушение Советского Союза, завоевание «жизненного пространства» на Востоке. Мы знали это и более или менее отчетливо представляли себе, что схватка с германским фашизмом неизбежна. В этом смысле — идеологически — мы были готовы к войне. Пакт тридцать девятого года, при всей его государственной необходимости, не мог, однако, не внести сумятицу в душу. В некотором роде мы были дезориентированы. Гитлеровцы сокрушали одну за другой европейские страны, готовили, судя по всему, вторжение на Британские острова. Нас же, казалось, пакт надежно прикрывал от пожара войны. И в этом смысле мы не было готовы, война застигла нас врасплох. Конечно, все было гораздо сложнее, но ведь я мог судить о событиях только с точки зрения рядового бойца.
Первый день войны прошел на Ханко спокойно. Только вечером мы услышали дальний грохот разрывов — было похоже, что немцы — или финны? — бомбили порт.
Еще не было полной ясности: вступила ли маннергеймовская Финляндия в войну на стороне Гитлера? Но в финский нейтралитет никто, конечно, не верил. Начала боевых действий на Ханко следовало ожидать в любую минуту.
Весь первый и второй день войны мы занимались пристрелкой оружия, учились штыковому бою, метанию гранат. Во взводе появился ручной пулемет Дегтярева. Война заставила вспомнить, что мы прежде всего бойцы, а не землекопы.
Впрочем, земляных работ хватало по-прежнему…
Было это, если не ошибаюсь, на третий день войны. Раннее утро застает роту на марше. Мы идем лесным проселком, винтовка за спиной, тяжелые подсумки оттягивают ремень, в карманах — по гранате, на боку — противогаз, на плече — лопата. Таково теперь наше снаряжение. Мы идем молча, готовые по команде «Воздух!» нырнуть под зеленое укрытие леса, очистить дорогу. Где-то глухо ворчат моторы, но в общем — тихо. Даже не верится, что война.
— А вот кто скажет, — слышу я голос Кривды, который не умеет молчать, — вода может гореть?
— Сказал тоже! — откликается Агапкин, идущий со мной рядом. — Вода — и гореть…
Никешин требует «прекратить разговорчики», но Кривда, понизив голос, все равно продолжает трепать языком.
Рзаев, второй мой сосед в шеренге, начинает меня убеждать, что не сегодня, так завтра Гитлера остановят, потому что вступят в бой наши главные силы. Я и сам знаю, что остановят. Правда, сводки пока что неважные, неопределенные. Неужели на самом деле главные силы еще не вступили в бой? Никто этого не знает — ни Рзаев, ни я, ни лейтенант Салимон, командир нашего взвода. Но, конечно, немцев остановят, иначе быть не может. Захлебнутся они, выдохнутся. Пусть не завтра, пусть через неделю, даже через две, но наши непременно перейдут в наступление. Может, и мы двинем с Ханко на Хельсинки? А что, вполне возможно: мы — с запада, Ленинградский округ — с востока, и финнам ничего не останется, как руки кверху.
С Лолием бы сейчас поговорить. Жаль, забрали его обратно во взвод связи…
— Старая граница есть? — продолжает Рзаев. — Там его остановят.
У Рзаева осенью кончается срок службы. В поселке близ Баку его ждут жена и маленькие дети. Он страстно мечтает к ним вернуться. Он убежден, что дальше старой границы немцев не пустят, погонят обратно, что война не затянется надолго.
Я тоже очень надеюсь на старую границу…
Лес редеет, и здесь, на опушке, нас останавливают на привал. Местность незнакомая — песчаные увалы, тут и там купы сосен и валуны, валуны. Моренный ландшафт, — кажется, так именует подобные местности школьная география. Сюда стягиваются не только роты нашего батальона, но и другие подразделения, — должно быть, из 8-й стрелковой бригады. Я вижу незнакомых командиров, озабоченно осматривающих местность и как бы меряющих ее шагами. Потом нам велят подтянуться ближе к гряде валунов.
— Товарищи бойцы! — зычно обращается к собравшимся подразделениям один из командиров, как видно, в крупном звании. — Германские фашисты вероломно напали на нашу страну, они хотят поработить советских людей, поставить нас на колени…
Речь недолгая, но зажигательная. Оратор призывает нас к стойкости и беспощадной борьбе с фашистами. Речь он заключает яростным матюгом в адрес Гитлера.
Митинг окончен, нас разводят на работы. И мы, составив винтовки в пирамиды, начинаем копать землю. Солнце припекает, мы сбрасываем гимнастерки и рубахи. Верхний слой песка неглубок, дальше пошел твердый грунт с многочисленными обломками гранита, и копать становится все труднее. То и дело приходится бросать лопату и браться за кирку. Мы окапываем и выворачиваем крупные валуны, лежащие здесь, должно быть, с ледникового периода. Вначале мы думаем, что отрываем траншею полного профиля, но — велено рыть все глубже, да и ширина не похожа на траншейную. Скорее всего, это ров, противотанковый ров. Во время коротких перекуров мы видим, как справа и слева от нас мелькают лопаты, растет длинный земляной вал. Лейтенант Салимон торопит: скорей, скорей…
Теперь мы копаем в два яруса: из глубины рва выбрасываем землю на высоту взмаха лопаты, оттуда — на поверхность. Обед, как обычно, привозят в термосах. К вечеру — не разогнуть спины, все тело наполнено тупой болью.
Мы возвращаемся домой. Впрочем, мы теперь бездомные: с уютным коттеджем на мысочке пришлось распроститься, он не годится для войны. На берегу бухты, среди кустарника, мы отрываем, каждый для себя, окопы, даже не окопы, а щели. Берег низменный, глубоко не копнешь: проступает вода. Мы устилаем свои сырые укрытия еловыми и сосновыми ветками — они не столько предохраняют от сырости, сколько создают иллюзию некоторого окопного уюта. Родная шинель служит и матрацем и одеялом. Мы засыпаем под комариный звон, и белая ночь, как заботливая мама, окутывает нас мягким покрывалом тумана.
