Виктор Курочкин - На войне как на войне
Лейтенант Теленков тяжко вздохнул:
– Надолго ли, Вася? Лучше б ты служил при майоре Кенареве.
Зимин усмехнулся:
– А что же ты у него не стал служить?
Сане было известно, что Теленкову долго не доверяли машину и все это время он был офицером связи при начальнике штаба. Служба при майоре так надоела Теленкову, что он не выдержал, обратился к замполиту и заявил, что если ему не дадут машину, то он сбежит. Говорят, Овсянников накричал на него, но вскоре Теленкова посадили на машину. Трудно сказать, что здесь сыграло роль – ходатайство ли замполита или ранение одного из командиров машин. Вероятно, и то, и другое вместе.
Уловив в словах Зимина слишком прозрачный намек, Теленков щелчком подбросил окурок и, когда окурок, описав красную дугу, упал, ответил:
– Просто я был дурак тогда, Вася.
Саня давно заметил, что Пашка стал теперь совсем другим. Он как-то вдруг на глазах свял и потускнел. Стал жаловаться, что устал, возмущаться, почему его до сих пор ни разу не ранило. Какой бы разговор ни завели, Пашка сворачивал на госпиталь, на кровать с чистыми простынями, под которыми можно спать сутками и не просыпаться. Саня поначалу считал, что Пашка не знает, куда девать себя от успехов, так внезапно свалившихся на его голову, а потому нарочно ломается и распускает жалость с тоской. Однако от слов «просто был дурак» у Малешкина неприятно екнуло сердце, и он понял, что этот отчаянный Пашка теперь страшно боится смерти. Саня посмотрел на темные силуэты самоходок, от которых несло холодом и газойлем. Ему тоже стало жутко. По обеим сторонам дороги плотной темной стеной стоял лес. Саня поежился, помотал головой и, придав голосу возмущение, спросил:
– А жрать-то мы сегодня будем в конце концов?
– Будем. Кухня на подходе, – отозвался из темноты комбат.
Он повел батарею на огневые позиции. Проехав по дороге метров двести, свернули в кустарник, четверть часа продирались сквозь него и наконец выбрались на поляну, на которой стоял бревенчатый дом. Беззубцев разбросал самоходки по поляне, указал секторы обстрелов и приказал немедленно закопать машины в землю.
Экипаж младшего лейтенанта Малешкина тихо охнул. Еще бы не охнуть! Это означало махать лопатой всю ночь.
Очертили границу капонира, взяли лопаты и стали соскребать снег. Работали молча, остервенело. А когда сняли мерзлый слой земли, Саня едва стоял на ногах и лом из рук сам вываливался.
– Головой ручаюсь, что это мартышкин труд. Вот увидите – завтра с рассветом отсюда уедем, – сказал наводчик.
– А где эта кухня проклятая шатается? – Щербак оглянулся, словно кухня должна была шататься у него за спиной. Но там, куда он посмотрел, взлетела ракета, гукнул миномет, а ему ответил автомат длинной трескучей очередью.
– Уверен, завтра чуть свет снимемся. А если останемся, то утром можно и дорыть капонир. Как вы на это смотрите, лейтенант?
Саня с радостью бы с ним согласился. Но он командир! А приказ есть приказ.
– Нельзя, – сказал он. – Теперь быстро пойдет, тут сплошной песок.
Однако сплошной песок не ободрил ни экипажа, ни его командира. Малешкин с завистью покосился на огонек в хате, отвернулся и опять посмотрел.
– Вы здесь покурите, а я схожу водички попью.
В дом сбежалась почти вся батарея с комбатом. Беззубцев со своими офицерами и солдатами ели картошку. Хозяйка с сержантом из экипажа Теленкова чистили еще. «Второй котел заваривают», – догадался Саня. Под ногами шныряли ребятишки, выпрашивали сахар. Босоногий черноглазый пацан, схватив Саню за рукав, настырно клянчил:
– Дядько… цукерку! Коханенький, цукерку!
Саня отдал ему последнюю печеньицу. Малыш жадно схватил ее, шмыгнул на печку и оттуда закричал:
– Василь, дывись, чего я маю!
Василь, такой же босоногий, грязноносый, озорной, стремглав вскарабкался на печку, навалился на брата. Тот заревел: «Ма-а-а!»
– Василь, отчепись от Мыколы. Зараз бисов дрючком! – пригрозила хозяйка и, неизвестно к кому обращаясь, спросила: – Хиба ж це диты? Хто их тильки поганых наробыв?
Старший сержант, чистивший картошку, удивленно посмотрел на хозяйку.
– А разве они не ваши?
– Яки? Це вин? – спросила хозяйка, показывая на печку, и махнула рукой. – Та ж мои. Усю душу повытягали, чертяки.
Малешкин протиснулся к столу, выхватил из чугуна картофелину, покидал с руки на руку и, обжигаясь, проглотил. Потянулся за другой, потом за третьей. Чугун опорожнили в одну минуту. А у Сани только разгорелся аппетит. Кажется, такой картошки он никогда еще не едал.
– Удивительно вкусная, – сказал он.
– Що такэ? – спросила хозяйка.
– Картошка.
– Цэ ж усе крахмал, як цукор, – похвасталась хозяйка.
Она поставила в печку второй чугун, подкинула дров. Никто не уходил. В доме было жарко, душно, дымно. Солдат разморило. Глаза сами закрывались. Саня потеснил Чегничку, пристроился на краешек скамейки около кровати. Он вспомнил об экипаже, подумал, что неплохо бы и им погреться, поесть горяченькой картошечки, и сделал было движение подняться и пойти к самоходке, но встать не хватило сил. Саня попытался бороться со сном. Вскидывал голову, мотал ею из стороны в сторону, но голова все тяжелее, тяжелее наливалась свинцом и наконец перевесив Санино тело, свалилась на кровать.
Проснулся он от крика:
– Кухня приехала!
На столе стоял чугун с картошкой. Солдаты поспешно хватали ее, рассовывали по карманам и выбегали на улицу. Саня тоже выбрал пяток картофелин покрупнее, положил их в сумку и пошел к машине.
Самоходка стояла в капонире. Экипаж и не подумал углублять окоп. Только вырыл под машиной для себя яму и установил в ней печку.
– Вот черти, лентяи! – без злобы руганул Малешкин свой экипаж и полез под самоходку. Щербак спал, подвернув, как гусь, под бок голову. Наводчик с заряжающим вели разговор о вшах. Бянкин молча подал Малешкину котелок с пшенной кашей, полбанки свиной тушенки, хлеб и фляжку с водкой.
Саня потрогал котелок, наполненный до краев пшенкой-размазней.
– Мне одному?
– Если мало, у нас еще есть. Повар нынче добрый, – сказал ефрейтор.
– Гришка таких два умял. Чем ругаться да бороться, лучше кашей напороться, – продекламировал наводчик.
Саня потряс над ухом фляжку, понюхал, вспомнил о зароке, поморщился и выпил из горлышка свои положенные сто граммов. Через минуту ему стало необыкновенно хорошо и весело. Аппетит разыгрался. В один миг он про глотил тушенку и приналег на кашу.
Заряжающий с наводчиком возобновили разговор о вшах.
– Сейчас их не стало. Изредка попадется какая-нибудь заблудшая. А вот в сорок втором, когда я был в разведроте, там хватало. – Бянкин вздохнул, поскреб поясницу. – Командиром разведроты был у нас старший лейтенант Савич. Сорвиголова, балагур, в общем – душа человек. Сам из-под Ленинграда, из Колпина. Есть такой город.
– Точно, есть, – подтвердил Саня и, словно боясь, что ему не поверят, пояснил: – Там еще огромный завод. Я его видел из окна поезда, когда ездил с маткой в Ленинград. Ужасно длинный завод, километра три забор тянется.
Дождавшись, когда Саня кончит, Бянкин продолжал:
– Таких командиров один на тысячу. Бывало, выстроит роту и давай нас крыть разными выразительными словами. Удивительно, сколько он знал этих выразительных слов! У нас от них ноги одеревенеют и уши опухнут, а он все кроет и кроет. Заканчивал свою речугу он всегда такими словами: «Ну погодите, кончу пить, так я за вас возьмусь».
– А что, разве он так много пил? – спросил Саня.
– Не больше других. Это у него такая поговорка была. Ефрейтор достал кисет с табаком. Саня с наводчиком оторвали от газеты по клочку бумаги. Бянкин всыпал им по щепотке махорки.
– А ведь убили нашего старшого, – прервал длительное молчание ефрейтор.
– А ля герр ком а ля герр, – сказал наводчик.
Ефрейтор покосился на него и сплюнул.
– Возвращались с задания, прошли нейтралку, а на передке его фриц и стукнул. Мина ему под ноги угодила. Так без костылей мы его и схоронили. А какой был командир! – Бянкин закрыл ладонью глаза и, горестно качая головой, долго жалел своего покойного командира.
– Если толковать о вшах, – вдруг начал Домешек, – то ни у кого их столько не было, как у нас, когда мы выбирались из окружения. Если будете слушать – расскажу.
Командир с заряжающим в один голос сказали: «Давай».
Домешек свой рассказ начал из далекого прошлого. С марта тысяча девятьсот сорок третьего года, когда 3-я танковая армия попала под Харьковом в окружение. Рассказал, как сгорел у него танк, а его самого в городишке Рогань приютил сапожник и научил тачать сапоги.
– Сидим мы, работаем. Вдруг открывается дверь, вваливается немецкий унтер. Морда лошадиная, тощий и черный, как копченый сиг. Подошел к нам, поднял сапог с отвалившейся подметкой и сует в морду хозяину: «Гляйх… Шнель… Бистра. Ди тойфель!»
