Екатерина Шереметьева - Весны гонцы 2
Сашка твердил: «Не отдам. Мы должны быть вместе. Найду комнату. У меня денег много. Я же дом продал. Ты любишь меня. Все равно не отдам».
— Подожди. Подожди…
Вчера Глеб вызвал ее к телефону уже из Москвы. Она повторяла только: «Я все расскажу. Все. Я сама приду к тебе. Я расскажу…»
И вот надо рассказать. Ох, как швыряет!.. Почему автобус пустой? Что? Какая остановка?
— Ой, откройте, пустите!
Она выскочила в заднюю дверь. Кто-то крикнул вслед: «Психованная!»
Садиться на обратный? Одна остановка — не хочется. Ноги не идут, будто онемели, будто отморозила. Ох, если б не бежала тогда по лестнице! И не было бы ничего. И не было бы ничего? Как? Ничего? Буйного веселья, споров, азарта, неловкой ласки жестких рук — ничего? Нет. Нет! Что же случилось? Глеб, Глебка, Глебушка! В такой же снежный день мы первый раз поехали за город. Разлюбила? Неправда! Никак не представить себе его лицо. Видится Сашкино темное, сведенное: «Когда вернешься?» — «Не знаю». — «Я провожу, подожду на улице». — «Нет». — «Почему?» — «Так хочу».
Он ждет, не верит. Глеб тоже ждет. Алена старалась идти быстрее. Вдруг поняла, что трудно смотреть на дома, деревья, изгороди. Они всегда видели ее в окне машины и теперь осуждают. Она шла — глаза в землю, как преступница, шла тяжело, будто не по силам груз взвалила на плечи.
— Леночка!
Она охнула: как осунулся! Когда-то давно так смотрел на нее отец. Шестилетняя Аленка на спор заплыла в пролет под причалом, ее едва спасли. Отец так смотрел тогда.
Она хотела спрятать лицо, уткнуться Глебу в плечо — нет, нельзя. Испугалась чего-то, протянула руки и закрыла глаза. Он отодвинул варежку, поцеловал руку. Алена открыла глаза.
— Я, знаешь… Я остановку проехала… — И подавилась слезами.
Он крепко взял ее под локоть.
— Бывает. Не надо. Успокойся. — Не было привычной легкой хрипоты, добрый голос стал тверже. — Не о чем. Не надо.
Что сказать? Как начать? Что наделала!.. Алена ослабла, поскользнулась. Глеб не дал упасть, вел уверенно, спокойно.
Во дворе засыпанная снегом мертвая машина. В комнате, похожей на каюту, все прежнее, родное — и вещи и запахи. Кинуться на грудь — все станет прежним, вернется? Нет. Ничто не вернется. Предала. Невозможно уйти от тревожной нежности раскосых глаз, покорных жестких рук, от азарта борьбы, гордого веселья, от предчувствия глубокой, неограниченной близости. Ничто не вернется. Что же сказать? Как начать?
— Мне нужно тебе… Я должна…
— Давай пальто. Садись. Никаких объяснений не нужно.
Голос твердый, добрый, и шаги уверенные… «Ходил от носа к корме и обратно, сделал столько шагов, что по прямой дошел бы уже до тебя». Нет, он спокоен, совсем спокоен. Друг, просто друг.
— Я все понимаю. И ничего, пожалуйста, ничего не объясняй, не мучайся.
Он снимал тяжесть, давившую ее плечи. «Глеб, ты лучше всех. Мне так страшно без тебя, так страшно за тебя. Ненавижу себя, я — дрянь», — этого нельзя сказать, он не даст ей сказать.
— Нет, я должна…
Он оборвал ее:
— Ничего не должна. Я просто хотел увидеть тебя. Я уеду через несколько дней. Надолго уеду. Надо же проститься. Мы… Ты была мне добрым, искренним другом.
«Правду говоришь — друзья? — Алена вглядывалась в осунувшееся, обветренное лицо, неприглаженные кольца волос. — Какой-то он стал красивый. Только искра в глазу не видна…»
— Да, да, мы всегда друзья…
Он ответил не сразу:
— Конечно. Пожалуйста, помни — всегда, если тебе понадобится… ну что бы там ни понадобилось, помни, пожалуйста: я тебе друг.
Как твердо звучит его голос, как неторопливо ходит он взад и вперед по комнате. Значит, действительно друзья? Хорошо, очень хорошо! Он так спокоен. Все получилось гораздо легче — ведь как боялась! А вот оно… И все…
— Не хочу тебя задерживать, Леночка. Сейчас вызовем такси. Машину я не успел еще…
— Не надо, не надо такси… Я с удовольствием пройдусь. Не надо.
Глеб не возразил. Алене отчего-то стало душно. Больше она не увидит эту комнату-каюту, фотографии на столе… Надюша не предала бы. Но ведь он спокоен, значит — друзья, значит… Это даже обидно, что так легко они расстаются. Значит, действительно сама навязалась — обидно! Нет, нет, хорошо, что ему легко, хорошо. И это главное. Отчего же все-таки под ложечкой горит и ломит плечи?
Во дворе «Победа» под снегом, холодная, чужая, — прощай! Расправить плечи и дышать поглубже — вот и все. Какая мягкая, надежная у Глеба рука! Почему он молчит?
— А ты… Ты когда?.. Ты едешь туда же?
— Туда же. А потом на Тихий океан. Я там был недолго — сразу после войны. Интересно: что, как сейчас? — Глеб не спеша говорил о Владивостоке, о Сахалине…
«Нет, почему на Тихий океан! А если б я… он тоже уехал бы? Надолго? Оставил бы меня? Конечно, военный моряк!»
— А это… Ты на сколько времени?
— Не знаю еще.
И опять он так спокойно рассказывал о тайге, о цветах… Идет твердо, поддерживает крепко, а у нее ноги заплетаются. Нет, хорошо, что все так спокойно. И она свободна. Она больше не обманщица, она имеет право идти к Сашке, быть с Сашкой, совсем, всегда. Лилька, что бы ты сказала? Лилька…
На остановке ни души. Качаются пушистые снежинки. Все хорошо. Не надо больше думать ни о чем. Напрасно так боялась за Глеба. Ну что ж, хорошо. И он доволен командировкой. Нет, все-таки, если б… Он тоже уехал бы?..
— Автобус.
— Ах, да…
Он целует ее холодную руку и резко отнимает свои теплые мягкие руки и губы.
— Помни, пожалуйста: я очень тебе благодарен, я всегда тебе друг. И не мучайся, вспоминай обо мне, пожалуйста, весело.
Что-то в голосе не то… Обнять или не надо?
— А я так… Так тебе благодарна…
— Иди. Иди…
Глеб подталкивает, подсаживает ее в автобус.
Ну, значит все. Все хорошо. И не должно быть страшно.
Автобус двинулся и сразу стал у светофора. Алена села на пустой задний диван, посмотрела в широкое окно. В свете фонаря увидела, как уходил Глеб. Шел, как ходят слепые, вытянув вперед голову, ступал осторожно, напряженно, словно ощупывал дорогу. Алена вскочила:
— Откройте! Я забыла…
Ее не услышали — автобус тронулся. Она упала на сиденье, оглянулась. Глеба уже не было видно.
Глава пятая
Не свет открытого дня,
а мрак таинственности вреден.
К. УшинскийПоследняя генеральная. «Три сестры» выходят в широкую жизнь — послезавтра первый спектакль. В том же заводском клубе, где шел осенью отчетный целинный концерт.
Третий акт. Маша лежит на диване, слушает и не слушает разговор Ольги с Анфисой. Внутренний монолог ее идет необычно.
Пожар. Пожар в городе. Пожар в душе. Сгорает мир детства, юности… Как хочется поговорить с Глебом!
Вошла Наташа. Слушать противно — концентрат грубости, мещанства… Маша встает, берет подушку, уходит. Алена устраивается в темном уголке за кулисой на низком кубе. Сгорает мир детства — это больно. Падают детские боги и боженята. Мир становится беспокойным, запутанным. А хуже ли он? Может быть, он шире, ярче, сложнее, заманчивей?
Прошел на выход Сергей. Он, как и Женька, не хочет ничему верить. Джек и Володька Сычев напились — нашли повод! Володька что-то говорил мерзкое — Олег его ударил. А в аудиторию всунулась Марина — вечно ищет Мишку! — заахала, закричала. Как из-под земли вылез Недов: «Что? Драка?» А Джек (молодец все-таки!) сказал: «Что вы, Ларион Николаевич, мы работаем над этюдом к „Двадцать лет спустя“.» Недов, хоть из кожи вылупись, ничего сделать не может. А интересно, за что Олег стукнул Володьку? Почему ребята не говорят?
Прошли Агния, Валерий и Сашка. Он смотрел во все стороны и не заметил Алену в темноте. Почему для него все так ясно? А у нее — пожар. Пожар. У нее — пожар, у Маши — пожар. Сгорает мир детства. Как непохожи и похожи эти два пожара!
* * *Трудно уснуть после генеральной. А после неожиданно вылившегося разговора с курсом — еще труднее. Что-то Павлуха покашливает. Но дышит легко, и головенка не горячая. Соколова порылась в ящичке ночного столика — непрерывно пополняется запас снотворных, на столике приготовлен стакан с водой: сон стал совсем разлаживаться. Надо лето провести с толком, надо отдохнуть и полечиться. Главное, усталость не от работы, а от Недова и компании. Сейчас он поджал хвост, но это до поры. Корнев-то с осени уходит. Сплетни об Алене, слава богу, затихли, не дошли до нее. Сычев, выпивши, что-то еще сболтнул. Дрянь человек, и ничего с ним не сделать — за спиной родители. Вероятно, Амосов правильно применил рукоприкладство. Какой соблазнительный для Недова случай сорвался! Огнев называет Алену женой — значит, все в порядке. Не хотят праздновать свадьбу — их дело. Одним нравится торжество и поздравления, другим — нет. Саша горд, сияет: завоевал наконец! Алена словно прислушивается к себе, не взрывается, не хохочет по-девчоночьи, как прежде. Сумеют ли сотрудничать в жизни, а не бороться друг с другом? Трудные характеры, особенно Саша. Если она его действительно любит…
