Олег Селянкин - Вперед, гвардия!
Норкин пересел на стул за ее спиной. Она не обернулась, занятая своей прической. Тогда он осторожно обнял ее и привлек к себе. Катя покорно опустилась к нему на колени. Сделала она это так спокойно, непринужденно, словно села на стул. Так же спокойно она позволила поцеловать себя, а потом осторожно освободилась от его рук, встала, подошла к постели и спросила, снимая кружевное покрывало:
— Ты где любишь спать? С краю или у стенки?
2Михаил проснулся. За окном разливался молочный рассвет, он, казалось, струился в комнату, падал на стол, на графин с остатками спирта, освещал спящую Катю и груду одежды на стуле.
Норкин осторожно приподнялся на локте и посмотрел на Катю. На белой наволочке темнел овал ее лица в черной рамке волос. И его снова удивило невинное, детское выражение ее лица.
Что знал Михаил о Кате? Много, и почти ничего; Ночью она горячим шепотом сбивчиво рассказала, что у нее есть отец и мать, но где они сейчас — ни слова. Ейсамой уже двадцать лет. (Она подчеркнула «уже».) Училась в институте, была влюблена в лейтенанта, который «оказался не таким, как думала». Бросила учебу и бежала из дома. Хотела попасть к партизанам, стать такой же отважной разведчицей, как Зоя Космодемьянская, чтобы о ней узнали все, а главное — чтобы узнал он. К партизанам она не попала, даже до прифронтовой полосы не доехала: в поездах было невыносимо тесно, то душно, то холодно, а тут еще и есть все время хотелось. Вернулась домой и добилась отправки в армию через военкомат. И вот теперь она медицинская сестра, работает вместе с Натальей.
В этом месте рассказа Катя замолчала, будто ждала одобрения или порицания. Михаил лениво отмалчивался. Он не понимал ее, а спорить не хотелось. В его голове никак не укладывалось, как это можно одновременно мечтать о подвиге и в то же время бояться тесноты в поездах, падать духом из-за того, что один день хлеба во рту не было.
— Ты, может быть, смеешься надо мной? — как-то безразлично спросила Катя. — Ну и пусть. Все вы всегда так: сначала от страсти млеете, а потом сразу очень нравственными становитесь и только нас осуждаете.
— Но ведь я ничего не говорю…
— А тебя я просто пожалела. Смотрю, стоишь один. Взяла и пожалела…
Вчера он почему-то не задумался над этими словами, а сейчас вспомнил, и стало обидно. Неужели он До того дошел, что его первая встречная жалеет, что ему, как последнему нищему, милостыню бросили?
Михаил пошевелился, осторожно слез с кровати. Катя открыла глаза и посмотрела нa него.
— Мне пора, — сказал Михаил, стараясь не смотреть на нее.
Все время, пока он одевался, Катя лежала неподвижно и, казалось, спала. Но как только Михаил надел шинель, она встала, всунула ноги в туфли, набросила пальто и проводила его до двери.
— Соскучишься — заходи, — просто сказала она, стоя в дверях. Ее нисколько не смущали косые взгляды редких прохожих.
— Обязательно, сегодня же, — поспешно пообещал Михаил и торопливо зашагал к Днепру. Ему было стыдно, казалось, что все смотрят на него, знают откуда он идет, И дернул черт Леньку затеять этот культпоход! Ведь как все шло хорошо, спокойно и главное — чисто, а теперь попробуй другим мораль читать. Разумеется, никто возражать не станет, любой матрос терпеливо его выслушает, но сам думать будет: «А ты-то что? Тоже рыльце в пушку?»
Норкин злобно плюнул на тротуар. «Первый и последний раз!» — решил он и быстро зашагал к реке. Но у переправы в гавань он невольно замедлил шаги: к буксирному пароходику, ходившему между правым берегом Днепра и гаванью, спешило много рабочих из судоремонтных мастерских и знакомых из управления тыла. Встречаться с ними не хотелось. Может, переждать?.. Только и не хватало явиться на катера после подъема флага!.. Эх, была не была!
Однако воспользоваться буксиром не пришлось: около мостков стоял полуглиссер. В нем сидел Крамарев. Увидев Норкина, он отогнул воротник бушлата и нажал стартер, как только комдив опустился на сидение. Всем своим поведением Крамарев подчеркивал, что ничего предосудительного не случилось, просто комдив был в городе по делам, а он его ждал.
— Тебя кто послал? — прервал Норкин неловкое молчание, как только полуглиссер отошел от берега.
— Сам, — ответил Крамарев, не поворачивая головы, и спросил — К верхнему мосту?
Норкин кивнул головой и сразу же подумал: «Почему к верхнему мосту?» А Крамарев, подняв полуглиссер на редан, вел его на простор вздувшейся реки. Упругие струи воды с шипением проносились вдоль бортов и ложились за кормой белой полоской пены.
Норкин, насупившись, смотрел на нос полуглиссера. Значит, Крамарев сам решил прийти за ним. Решил помочь… Стыдно: ты сделал плохо, а подчиненный тебя выгораживает… Может быть, повернуть полуглиссер, отказаться от помощи Крамарева? Хотя стоит ли? В дивизионе так и так знают, что комдив прогулял ночь: вахтенные передали это друг другу как особо важное обстоятельство, да и Крамарев не мог самовольно угнать полуглиссер…
Нет, от своих матросов не скроешь. А что работники тыла не знают, так это и не их дело! Пусть за собой следят.
Немного повеселев, Норкин уже более уверенно стал подыскивать себе оправдание. Ну, а что особенного он сделал? Разве комдив не человек и не может одну ночь провести в городе?.. Это, конечно, пустяки. Дело не в том, что провел ночь в городе. С кем провел? Вот о чем говорить будут…
Что ж, за это и ответ держать…
Вот и мост. Развороченные взрывом быки. Между ними железные клыки ферм. Они перегораживают реку. Около них вода пенится, бурлит, клокочет. Пролеты забиты льдинами и деревьями. Они, как плотина, преграждают путь воде. В этом железном заборе есть один только узкий проход. В него стремительно врывается бушующий поток.
Да, трудно будет катерам проходить здесь, а придется. Норкин, забыв, что не по собственной воле пришел сюда, внимательно всматривался в развалины моста. Да, выход только один, только через этот узкий лаз. А дальше — широкий, свободный Днепр.
— Спасибо, Крамарев, — тихо сказал Норкин, когда полуглиссер остановился около флагманского катера.
— Не за что, — так же тихо, но твердо и, как показалось Норкину, со значением ответил тот.
Вскоре Днепр очистился ото льда. Дивизион Норкина ушел из Киева и остановился в заливчике около деревни Мышеловка.
Жизнь вошла в обычную знакомую колею: точный распорядок дня, корабельные учения, работы, ночные тревоги, неожиданные выходы, стрельбы, траление. Опять замелькали дни. Но они не приносили желанного облегчения ни Норкину, ни другим морякам: черноморцы доколачивают фашистов, в Крыму, а ты тут слушай соловьиные трели! Всем казалось, что брось дивизион туда — дело сразу пошло бы быстрее.
Сводки Совинформбюро моряки теперь выслушивали с особым вниманием. Все чаще и чаще начали опять поговаривать о том, что флотилия отвоевалась. Не помогли ни беседы, ни лекции о том, что сейчас Днепровская флотилия нужна как резерв: моряки хотели воевать, чтобы скорее покончить с войной.
Немалую роль сыграла и весна. Она разукрасила берега Днепра яркой зеленью, словно снегом усыпала цветами вишни, яблони и груши. По ночам в кустах неистовствовали соловьи и — отчего ещё больше страдали матросские сердца — смеялись, пели девчата. Ну разве будешь спокойным в такую ночь? Вот и вздыхали моряки, кляли Днепр и командование.
Первым опять не выдержал Мараговский. Как-то после отбоя он постучал в дверь каюты Норкина.
— Войдите, — ответил Михаил. Мараговский вошел, остановился у порога.
Не могу больше, товарищ капитан-лейтенант, — прошептал он. — Хоть в штрафную, но пошлите!
Глаза его подозрительно заблестели, и он поспешно отвернулся к темному иллюминатору. Норкин видел его бледное осунувшееся лицо.
Тяжело было Даньке. Они с Гридиным наводили справки, искали жену — и нашли. Мараговский по каким-то лишь ему известным приметам узнал ее полуистлевший труп в огромном рве. Ни в тот момент, ни позже никто не видел слёз Маратовского. Его катер первым выходил по боевой тревоге, его матросы первыми бросались на огонь, и Норкин думал, что у Мараговского все перегорело, остался только пепел. Но, выходит, ошибся.
— Сделаю, Даня, — сказал Норкин. Мараговский благодарно взглянул на него и вышел.
Долго сидел Норкин, сжав голову руками.
Тошно и Норкину. Запутался он: то ею неудержимо тянет к Кате, то он прячется от нее, стыдясь своей близости с ней. Действительно, хотя бы на фронт скорей!
Ночь спал беспокойно, встал с головной болью. Тут к нему и подошел Селиванов, сказал, смущенно улыбаясь:
— Знаешь, Мишка, мы с Натой решили записаться… То есть записались, а третьего мая свадьбу справляем… Придешь?
Первого и второго мая празднуют матросы, а третьего можно повеселиться и комдиву. Норкин согласился.
