Евгений Дубровин - Ласточка с дождем на крыльях
Туча пришла так быстро, что застала врасплох высоко парящую в небе ласточку. Возможно, ласточка забралась так далеко, чтобы первой встретить солнце. Она летела в голубом небе, вся золотая от солнечных лучей, как вдруг на нее упал тяжелый шквал воды, и под этим невыносимо тяжелым шквалом ей надо было добраться до земли, чтобы спрятаться под сенью спасительных вековых деревьев. Но для этого нельзя складывать крылья. Если бы ласточка сложила крылья, ливень подхватил бы ее, начал кидать из стороны в сторону, а потом, обессиленную, одуревшую от ударов, бросил бы вниз, со всей силы шмякнул о камни…
Но ласточка боролась. Она летела медленно, тяжела шевеля крыльями, на которые давил и давил дождь, используя каждое движение воздуха, чтобы приблизиться к земле. Она летела, и было видно, как от ударов воды изгибается, дрожит, ломается, снова распрямляется ее маленькое тельце. Зоя и Ярослав следили за ней. Туча приблизилась к ним и скрыла ласточку, Ледник, гору, лес. Ливень стал скатываться в сторону, к долине, где еще в сумерках поблескивал огнями город.
– Она доберется, – сказала Зоя. – Я уверена, что доберется. Давай наш дом назовем «Ласточка с дождем на крыльях», а? Ведь все необычное должно иметь и необычные названия. Как ты считаешь?
– Тебе пора. Иди.
– Я пошла.
Но она не уходила. Стрекот вертолета стал совсем близким.
– Ты позвони сразу же. Ладно? Просто так. Ладно?
– Я позвоню.
Она ушла не оглядываясь.
Едва Зоя свернула в сторону, на еле заметную тропинку, ведущую в заросшие мелкими березами валуны, как показался вертолет. Ликующе взвыла сирена, радостно замигали фары. Красина заметили. Вертолет заложил вираж, резко пошел вниз и завис прямо над Ярославом Петровичем. Тропинка была очень узкой, сесть вертолет не мог, и сверху выбросили веревочную лестницу.
Из люка высовывалась красная, опухшая после бессонной ночи рожа Игната Гордеева.
– Слава аллаху! Нашелся! Ну бабник! Это он в аул сбежал! Клянусь, ни у каких пастухов этот бродяга не был! По отвесным скалам карабкался в аул Красный! Самые красивые девушки в мире! Ну дает! Ну бабник!
Они в самом деле были рады, что все закончилось так благополучно. Гордеев и Андрей Осипович затащили архитектора в вертолет, и «стрекоза» помчалась в город на полной скорости: до отлета самолета в Москву осталось мало времени.
На полу был расстелен пестрый дастархан. На нем дребезжали пиалки, чайники с национальным орнаментом, подскакивали овощи, фрукты, ползала по большому металлическому блюду холодная баранина.
– Все могу простить! Все! – между тем грохотал столп города. – Могу простить наплевательство на друзей, которые собрались ради него, и пренебрежение к артисткам балета – хо! Да еще каким артисткам! – которые ради него бросили своих возлюбленных и поставили ночью на поляне при свете луны «Майскую ночь»! Могу, хотя и с большим трудом, забыть неуважение к заслуженному и любимому в республике дружному коллективу чайханы «Сакля», который до утра не резал барашка, чтобы потчевать дорогого гостя ароматным животным. («Как же, станете вы ждать до утра, черти», – подумал Красин.) И еще много, много разных обид многих-многих людей, которые хотели лишь одним глазом посмотреть на знаменитого во всем мире человека, а может быть, даже пожать руку, которая начертала на бумаге половину нашего города, а теперь эти люди живут в этих нарисованных домах. (Увы, Красин лишь подписывал сделанные другими проекты.) А могу простить лишь потому, что понимаю: девушки аула Красного есть девушки аула Красного, к этим словам мне добавить нечего. Я сам ценитель всего прекрасного и понимаю, как трудно устоять перед девушками аула Красного. Я бы тоже не устоял в данной ситуации, хотя мне ох как трудно с моим животом карабкаться по отвесным скалам. Да и никто бы не устоял. Да что я говорю за всех? Какое я имею моральное право говорить в присутствии большого специалиста в этих вопросах, можно сказать, профессора… профессора новой науки и в то же время старой, как мир, науки, – женщинокрасивологии. Что вы на это скажете, профессор Головин?
Андрей Осипович скромно потупился, откашлялся:
– Мне, к великому сожалению, не довелось видеть девушек аула Красного, но всецело доверяюсь вкусу моего коллеги… академика… по женщинокраси… по женщинокраволо… тьфу! Академика по женщинам товарища Гордеева. Ладно, ребята, хватит трепаться. Тяпнем. Голова трещит.
– Я не могу простить лишь одного, – продолжал Игнат, не обратив внимания на жалобный, сопровождаемый стонами призыв красинского зама. – Я не могу простить, чтобы в нашем гостеприимном городе кто-то ночью ушел от друзей трезвый и вернулся к друзьям трезвым. Никогда не прощу… если срочно не исправится.
– Хватит, Игнат, замучил своей болтовней, – опять простонал Вьюнок-Головушка-Кот. – Хочешь, чтобы у меня башка треснула, как ваш полосатый арбуз?
– Прошу у всех прощения. Готов искупить свою вину, – сказал Ярослав Петрович, хотя после молока и меда пить спиртное ему не хотелось.
Игнат Гордеев разлил из расписного чайника по пиалкам коньяк. Все смеялись, хрустели свежей редиской, обнимали так легко нашедшегося Красина. Все-таки они любили его.
Через два часа Красин и Головин уже летели на ИЛ-62 в Москву. Самолет плавно огибал горы. Он еще не набрал полной высоты, и хорошо были видны город, дороги с машинами-жучками, река, искрящийся под солнцем Ледник и тропинка к нему от города. Красину даже показалось, что он заметил на тропинке что-то белое. Он приник к иллюминатору. Да, белое пятнышко посредине темной зелени. И как будто это пятнышко движется за самолетом, словно стараясь привлечь к себе внимание.
Впрочем, конечно, это чепуха. На таком расстоянии нельзя различить человека. Просто это игра света и тени от облаков. Она, конечно, уже давно дома и варит мужу, измученному визитом москвичей, манную кашу.
Часть вторая
Костер
1
В аэропорту их встречали второй зам Антон Юрьевич Сафонов и Танечка, его секретарша. Сафонов выглядел немного уставшим – все-таки несколько дней институт «висел» на нем, однако держался первый зам бодро, сдержанно, с достоинством. В отлично выглаженном темно-сером костюме, рубашке цвета переспевшей вишни и кремовом галстуке, по которому был рассыпан черный горошек, Сафонов выгодно отличался от потрепанных, небритых коллег и шефа: Гордеев не дал даже времени привести себя в порядок; еще успели залететь на вертолете в «Саклю», чтобы извиниться перед «заслуженным, любимым в республике, дружным коллективом». (Охо-хо! Там такое завертелось, что они лишь благодаря бдительности вертолетчика успели на самолет.)
О Танечке и говорить нечего. Длинноногая, светловолосая, голубоглазая, в строгом васильковом, под цвет глаз, костюме она была похожа на только что распустившийся подснежник. От нее даже исходил едва уловимый запах только что пробудившегося от зимней спячки леса: тающего снега, березовой коры, цветущей вербы. Секретарша держала в руке коричневую папку с золотым тиснением «На подпись» – не решалась оставить ее в машине.
Танечка приветливо улыбалась, но от Красина не ускользнул взгляд, которым она, словно лазерным лучом, обежала с ног до головы своих начальников. Взгляд ничего не выражал, но от этого ничего не выражающего взгляда Ярославу Петровичу стало неловко и за свой помятый костюм, и за небритое лицо, и за испачканные глиной ботинки.
– С прибытием, я рад, что вы вырвались живыми. – Антон Юрьевич крепко пожал обоим руки. И опять Красину показалось, что взгляд секретарши задержался на их рукопожатии: он почувствовал, что его пальцы с не очень чистыми ногтями слишком контрастируют с холеными пальцами Сафонова, ногти которых были покрыты бесцветным лаком.
На стоянке громоздился «форд» Сафонова. Антону Юрьевичу, человеку одинокому, не увлекающемуся коллекционированием дорогих безделушек, не пьющему, деньги девать было некуда, и в полосу удач для института, когда они почти ежеквартально получали премии, он взял да на удивление всем на распродаже одной иностранной фирмы отхватил себе «форд». Правда, машина была устаревшей конструкции, еще тех времен, когда величина автомобиля считалась показателем престижа. «Форд» жрал массу бензина, не умещался на стоянке, трудно разъезжался со встречным транспортом в узких улицах, запасные части почти невозможно было достать, и вообще это заморское чудовище доставляло владельцу массу хлопот.
Но Антону Юрьевичу, видно, нравилось выделяться из общего потока, ловить на себе завистливые взгляды водителей. Особенно на Сафонова таращили глаза, когда в канун какого-нибудь праздника он прикреплял на капоте красный флажок. Люди несведущие принимали его за посла какой-нибудь державы, а сведущие некоторое время ломали себе голову: почему посол иностранной державы едет с красным флажком? Потом» конечно, до них доходило. «Пижон», – злились они.
