Георгий Шолохов-Синявский - Суровая путина
Егор отмахивался:
— Обойдусь покуда что. А в твою ватагу не пойду.
Шарапов ехидно оскаливался:
— Хе… Мабуть, свою ватагу сколачиваешь? Под Андрея Семенца мылишься? Дуй, сваток, дело доброе.
И уходил, уминая сапогами прибрежный ракушечный песок.
Снова оставался Егор одни со своими сомнениями, обидой и гордостью.
Печально и тихо встречала его хата.
Из всех щелей и углов сквозила угрожающая пустота.
Егор уже думал, — не пойти ли в самом деле в ватагу Шарапова на жалкий батрачий пай, как пошел Илья Спиридонов.
Было время, когда Емелька Шарапов слыл хорошим товарищем и рыбалил в одной компанейской ватаге вместе с Егором. Потом Шарапов самовольно продал волокушу прасолу, вырученные деньги присвоил, а держателям акций выплачивай грошами и тухлой рыбой. После махинации с волокушей Емелька словно переродился, порвал с ватагами честных рыбаков, и сам хуторской атаман, торговцы рыбачьей справой захаживали теперь к нему распить ту чарку, которую распивал когда-то Емелька с Егором.
Мысль о том, чтобы идти в ватагу к обидчику, казалась Егору нестерпимой. Он испытывал к Емельке давнишнюю, ничем непобедимую неприязнь.
А нужда становилась все более злой, неотвязной.
Тайком от Федоры и Аниськи Егор заходил в хату, выдвигал ящик комода, раскрывал фанерный коробок из-под гильз, заменявший домашнюю копилку. В коробке лежали позеленевшие медные пятаки, истертые клочки ненужных бумажек. Может быть, это и были прасольские кабальные расписки? Равнодушной была к ним память Егора.
Со злобной силой он задвигал ящик, выходил во двор, а оттуда шел к причалу. Недавно здесь покачивался хоть и дряхлый, но свой каюк. Теперь зарастала тропка к причалу осокой и луговой повителью, веселый сиреневоглазый василек осыпал ее буйной цветенью.
Оставалось у Егора одно: робкая надежда на помощь Семенцова.
Встречаясь с ним, Егор не раз порывался заговаривать о деньгах. Семенцов сам клонил к этому, журил за гордость и замкнутость. Уже совсем было решался Егор на заем, как вдруг за приветливой ухмылкой прасольского посредника вставало лицо того же Шарапова и Полянина, и Егор сердито закусывал ус.
— Повременю еще, — спохватывался он и, ни до чего не договорившись с Семенцовым, шел домой коротать бессонные ночи.
Видя нерешительность отца, Аниська негодовал. После пребывания в кордегардии, неудачного заезда в запретное и побоев на катере «Казачка» в глазах его погас огонек ребячьего легкомыслия и озорства. Как-то по-новому, упрямо сутулясь, ходил Аниська по хутору, вызывающе и дерзко смотрел в глаза встречным. Казалось, он видел все с какой-то иной, невидной для остальных стороны, накапливал в себе жестокое чувство недоверия к людям.
Это был уже не прежний диковатый парень с установившимся отношением к жизни, как к простой, немудрящей штуке. Каждый день приносил Аниське новые заботы, смутные волнующие мысли. Когда во дворе или в хате нехватало какой-нибудь мелочи, без которой ломался прежний распорядок жизни, Аниська тревожился теперь по-взрослому. В нем незаметно созревал вдумчивый хозяин. Нужно было хозяйничать, в чем-то помогать отцу, а хозяйничать было нечем, руки растерянно опускались, и возникал вопрос, как и где заработать денег, чтобы заготовить к осенней путине необходимый для рыбальства припас.
Вечерами Аниська шел к Аристарховым, где часто заставал отца.
Отец и Семен сиживали на завалинке, отмахиваясь от комаров, вели неторопливые беседы.
Семен, обутый в валенки, кутаясь в рваный полушубок, несмотря на вечернюю духоту, зябко ежился, покашливая, повествовал о былых временах. Тогда будто бы и рыбы водилось в гирлах больше, и охрана не так сурово притесняла рыбаков, и удача чаще сопутствовала даже маломощным мелкосеточникам. Аниська притаивался на корточках где-либо в сторонке, под тихие голоса отца и Аристархова как бы подытоживал про себя их мысли.
В рассказах о том, как разбогатели Шарапов и Полякин, а вольные рыбаки, вроде Панфила, умирали в заповедных водах или доживали калеками, звучала бессильная жалоба. Становилось понятным: для одних было и рыбы вдоволь, они могли и в море кочевать на своих крепких байдах, им и запретные вешки не мешали набивать мошну, а других давил все теснее замыкавшийся круг, разорвать который никто не смел или не умел. Чего-то не досказывали отец и больной Аристархов, чего-то не мог понять сам Аниська. Сумятица мыслей его всегда упиралась в одно и то же. Прасол, Шарапов и другие богатеи хутора рисовались ему стоящими на высокой горе, куда не могли доставать ни пули Шарова, ни строгая рука атамана. Стоит выбраться на эту гору и будут удачи, будет много рыбы, денег, разорвется круг, который давит отца, Аристархова и всех бедных рыбалок.
Но как взобраться на эту гору?
Аниська уже не слушал Аристархова, напряженно искал в голове отгадки.
И вот эта отгадка как будто была найдена. Чтобы быть в ряду Шараповых, нужно иметь крепкую, дорогую справу, дуб, невод — тогда никто не посмеет обидеть, высчитывать за долг несчастную долю в улове, тогда сам, Полякин протянет рыбалке свою руку. Но, для этого нужно добыть, денег на справу, нужно пойти к Семенцову или к самому прасолу.
Эта мысль все более властно овладевала сознанием Аниськи.
15В один из праздничных дней Аниська, наконец, решил пойти к Семенцову.
Тесный, в зарослях болиголова и полыни, проулок и — вот скромная, подрисованная у карнизов охрой, хата Семенцовых.
Во дворе — старая однобокая арба, выгнутые дутой слеги, на них — развешанный, осыпанный свежими рыбьими чешуйками бредень. Все такое, как у самых захирелых рыбалок — та же убогость, бедность и запустенье. Глядя на жалкий бредень, на прорванные вентеря, небрежно сваленные в углу двора, на трехколесную арбу, кто сказал бы, что Андрей Семенцов — один из главнейших пружин в прасольских делах? Лишь немногие, в том числе и Аниська, знали — в своем дворе умел Семенцов прятать огромные — в полтысячи пудов — уловы, давать приют не одному главарю рыбацкой ватаги.
Еще идя по проулку, Аниська услыхал приглушенную игру на гармони и пьяные голоса, тянувшие песню. У калитки он остановился в нерешительности. Отчаянный залихватский тенор, прерываемый бойкой речью Андрея, доносился из хаты. Лохматая лошаденка, запряженная в тяжелые безрессорные дроги, как бы прислушиваясь к звукам гульбы и поводя ушами, жевала у сарая зеленый, очевидно, скошенный по дороге овес.
Аниська заколебался и хотел было повернуть обратно, но в это время дверь хаты распахнулась, и на пороге встала приземистая фигура хозяина.
Потное, раскрасневшееся лицо его сияло возбуждением, острые глаза смотрели весело, пытливо, радушно.
— Ох-хо-хо! Братцы мои, — весело заговорил Семенцов. — Еще один рыбалка навалился! Забредай, Анисим.
Шальной рев гармони, удары чьих-то тяжелых каблуков о пол вырвались из хаты, заглушили приметливый голос хозяина.
— Я по делу, Андрей Митрич, — сказал Аниська. — Уж я после зайду.
— А ну поворачивай румпель без разговору! Какие такие дела? Ты думаешь, Семенец пьяный?
Андрей отрицательно повел пальцем.
— Семенец хотя и выпьет, а дела всегда уразумеет. У меня все по делу.
Теплый сивушный запах, смешанный с запахом стерляжьей ухи, обдал Аниську, когда он вошел в хату.
В передней было сумрачно и сине от махорочного дыма. В углу, под иконами, сидел лучший хуторской гармонист Семен Галка, держа на коленях огромную, похожую на сундук гармонь «хроматику», осторожно перебирал оглушительно рыкающие басы.
Галка подмигнул Аниське, как старому знакомому, быстро пробежал по клавишам толстыми красными пальцами. Знакомый плясовой мотив ударил в голову хмелем. Забыв на мгновение, зачем пришел, Аниська не стерпел, топнул слегка ногой, тряхнул чубом.
За столом сидели уже знакомые Аниське, приехавшие из хутора Недвиговки братья Кобцы — Пантелей и Игнат, бесстрашные крутьки. Аниська скромно поздоровался с ними за руку, опустился рядом с Галкой.
Корявый, опаленный до черноты ветрами, обросший клочковатой гнедой бородой, Игнат наклонился к нему:
— Егора Карнауха сынок, кажись? Рыбалит батька?
— В свинячем ерике жаб глушит, — усмехнулся Аниська, — Шаров вместо нас рыбалит.
Игнат укоризненно покачал головой.
— Стара присказка. Слыхал я недоброе про вас, верно.
Семенцов наливал в стаканы.
В дверях стояла, скрестив на груди полные загорелые руки, важная, как гусыня, русоволосая жена Андрея, насмешливо кривила тонкие злые губы.
— Долго ишо канителю разводить будете, — басовито тянула она. — Уже и кончать пора.
— Кончим, погоди! Все это для честной компании, — сипел Семенцов, цокая горлышком бутылки о стакан. — Сам я, братцы мои, стало быть, и не пью. Мне — рюмочку и хватит, а от честной компании не отстану. Хоть подержусь за чарку, оно все легче. Берите, браты. Пей, Анисим, за доброе здоровье.
